Уже смеркалось, когда он подходил к будке. Она тонула в сумерках. На угор выбежала лохматая серая собака Шарик. Помахивая пушистым хвостом, Шарик приветливо залаял, увидев хозяина.
— Где Степанида? — спросил Коренистов жену, когда вошел в будку.
— Ушла.
— Ушла?.. — сдвинув брови, переспросил Матвей.
— Я тебе говорю, что ушла; забрала свое барахлишко и ушла.
Коренистов рыкнул и, сев за стол, мрачно сказал:
— Ужинать давай.
Ел молча, в каком-то раздумье и, вылезая из-за стола, глухо проговорил:
— Ну что ж? Ладно. Я кланяться не намерен.
Недели две Коренистов тосковал, но о дочери не спрашивал. Он ходил мрачный и молчаливый.
Если жена или Клавдия начинали с ним разговор, он сердито их обрывал:
— Отвяжитесь!
Стешу он не видел с тех пор. Потом, через несколько месяцев, он узнал, что она работает в депо чистильщицей паровозов.
Он ждал, что вот отворится дверь и войдет Стеша. Но она не приходила. В конце концов, Матвей решительно сказал:
— Не идет, не надо. Уж я не пойду и не поклонюсь.
III
Был конец ноября. Поздно вечером Матвей, согнувшись, молчаливо сидел у верстака, подшивая сапог. Тускло горела, потрескивая, керосиновая семилинейная лампочка. Слышно было, что к Узловой шел поезд по выемке. Матвей привычным ухом ловил нарастающий грохот состава. Паровоз, бросая в ночь тяжелые вздохи стальной груди: «ох-ох-ох-ох»,— приближался к будке. Возле самой будки паровоз свистнул, и ночь дрогнула, шевельнулась отблеском в черном окне. Коренистов приподнял голову и проворчал:
— Э-э, прорва-то тебя взяла!
За перегородкой, в маленькой кухоньке, шептались жена с дочерью.
Коренистов, углубленный в работу, сначала не слышал их. Но потом шопот стал надоедать ему. Он спросил:
— Чего хоть вы там шушукаетесь?
— Погоди, отец, не мешай,— отозвалась Мария Петровна, выглядывая из-за ситцевой занавески.
Коренистов взглянул на жену поверх очков, приподняв брови, спросил:
— Чего это у тебя глаза-то какие?
— Какие?
— Да масляные, как рублевку ты нашла.
— Погоди ужо, потом скажу, отец.
Коренистов смолк. А за перегородкой снова зашептались.
Когда улеглись спать, Мария Петровна долго вздыхала, возилась, потом тихим топотом спросила:
— Отец, ты -спишь?
— Некогда еще уснуть-то.
— Знаешь, чего я тебе скажу?.. Клавдейку-то у нас сватают.
— Ну?
— Ну, сватают, говорю я.
— Слышу... Кто хоть?
— А вот угадай-ка, не угадать...
— А ну тебя с твоими загадками, говори, я спать хочу.
— Успеешь... Дело-то, подь-ка, не шуточное, сурьезное, жених-то, как снег на голову, свалился.
— Какой?
— Дорожного мастера Никона Ефремыча Шкабары сын.
— Который?
— Старший, Степан. Он теперь артельным, говорят, старостой... Вот бы благословил их господь. И тебе бы лучше, отец, было.
— А тебе?
— Да я что, мне-то ведь все равно, а тебя бы Никон-то Ефремыч на какую-нибудь бы другую должность определил.
— Это почему?
— Ну, уж породнились бы, так неужто он для свата не устроил бы?
— Дура ты, Марья.
— С чего это ты?
— Так говорю, дура ты, вот и все. Не мели.
— А что я, худа-то не желаю.
— Замолчи, сроду я милости ни от кого не ждал и не хочу ее получать. Сам я своим трудом заслужу. Не укоренное.
— Заслужишь?!
— Замолчи, щеколда. Я спать хочу.
— Значит, ты не упорствуешь?
— Отвяжись.
— Не отвяжись, а раз находится хороший жених, пристроить надо девку.
— Ну и пристраивай девку, только не меня.— Матвей повернулся к жене спиной и замолчал.
Начались хлопотливые приготовления к свадьбе. Ждали «мясоеда» — в пост в церкви не венчали. Однажды Мария Петровна сообщила:
— Отец, я Степаниду видела.
— Ну, чего она?
— Да ничего... Только ей жених Клавдейкин не глянется.
— Ну, мало что. На вкус, на цвет товарищей нет.
В этот день Матвей повеселел. Он был разговорчивый, словоохотливый.
Стеша пришла недели через три после этого разговора... Коренистов чинил валенки. Он встретил ее хотя и строгим взглядом, но ласково.
— Ну что, гордячка, все-таки пришла? Ну, рассказывай, как живешь?
— Живу ничего, ожидаю лучшего,— улыбаясь, сказала Стеша.
— Учишься, говорят?
— Учусь.
— Хорошо. Ну, а к нам не думаешь? Сердиться не надо. Я в те поры-то погорячился. В тебе, видно, тоже мой характер вложен — непокорливый. А ты сломи гордыню-то. На родителей сердиться грешно.
