— Ничего. К завтраму проспитесь.
Она решительно встала и зажгла электричество. Потом накинула на голову юбку, продела руки и стала одеваться.
— Заплатите скорее за номер и отвезите меня.
Опять он видел перед собой замкнутую девицу-чиновника с холодным взглядом зеленоватых глаз и законченными движениями. Она знала, чего хочет.
— Тоня, я не отпущу вас.
Она ничего не ответила, как взрослый не отвечает ребенку, когда тот говорит глупости, и продолжала быстро одеваться.
Ему стало страшно. Он вдруг почувствовал себя бесконечно одиноким. Закрыв лицо руками, он понурился. И вдруг ему стало ясно, что еще мгновение, и его душа не выдержит. Он почувствовал, что Тоня подошла и стоит возле.
— Что же вы сидите? Вот человек! Ни на кого вы не похожи.
— Поедем ко мне, — попросил он жалобно.
Она отрицательно покачала головой.
Вдруг эта мысль завладела им.
— Нет, поедемте непременно.
Он встал и торопливо надел сюртук.
— Поедемте… Я вам расскажу многое… Ну, я вас прошу. Да, правда, я, может быть, чудак. Я знаю.
Он радостно улыбнулся и пожимал ей руки.
— Поедем ко мне. Я вам не сделаю ничего плохого.
Она иронично пожала плечами.
— У меня болит голова. Лучше не надо. И что мы с вами будем делать?
Она нерешительно, немного с раздражением рассматривала его большую по внешнему виду, но растерянную фигуру.
— Вот не люблю я таких. Ну, что вы? Что вы?
Но он чувствовал, что ее глаза с сочувствием следят за каждым его движением.
— Поедемте? Я вас прошу.
Она молча кивнула головой.
— А вам ничего, что вы едете со мною? — говорила она ему на крыльце. — У вас, небось, прислуга?
«Какая она милая! Я ее люблю сейчас больше всех на свете», — думал он вместо всякого ответа.
И Дурнев радовался мысли, что сблизится с этой девушкой, такой глубоко интересной и вместе несчастной, поможет ей найти самое себя, а она поможет сделать то же самое ему. Он просто был до сих пор барин и буржуй. Не задумывался над жизнью.
— Умаялся, барин, ездивши с вами, — сказал с сочувственным упреком извозчик. — Ну, да прибавите. Барин хороший.
— Теперь только домой! — весело сказал Иван Андреевич. — Что это? Снег?
— Да, маленько поднялась погода.
Бархат Тониной шубки тотчас же усеялся белыми мелкими крупинками. Было темно, и дул холодный ветер.
— Скоро светает.
Извозчик говорил хриплым, озябшим голосом, и каждый звук его слов четко отдавался в вымершем пространстве улицы.
— Теперь бы спать. В самый раз, — сказала Тоня. — Ух, холодно. Дрожь пробирает. Теперь, если какие бездомные или у кого дров нету — беда!
Съежившись, она прижалась к Ивану Андреевичу. Он обнял ее, продолжая думать. И мысли в этот предутренний час у него были такие ясные и умиротворяющие.
— Ведь это же дно, дно, самое дно жизни. Я на дне! — говорил он себе, удивляясь. — А мне вовсе не страшно и не гадко, а радостно. Здесь тоже живет и бьется человеческое сердце. Вот оно!
Он крепче и крепче сжимал Тоню за талию. В ней многое исковеркано, но она многое поняла и почувствовала. И самое главное в ней то, что она… (Иван Андреевич поискал мысленно подходящего выражения.) Да, то, что она не принадлежит себе. Вот именно.
И ему показалось, что он нашел совершенно верное слово. Именно, надо не принадлежать себе и никому. Ведь это же старая, избитая истина. Надо принадлежать чему-нибудь большому. И в любви, как и во всем. И даже в любви, пожалуй, в особенности. А наши женщины всегда торгуются. Ведь это же гадость.
И Серафима, и Лида… Все они так называемые порядочные.
И сейчас, ласково и трепетно поддерживая Тоню за талию, он ехал и ощущал это самое веяние чего-то большего, чем он сам.
Может быть, если бы кто-нибудь сказал ему об этом еще вчера, он бы рассмеялся над ним. Но сейчас он знал, что это так.
Они ехали и волновались, а Тоня полулежала молча, прижавшись к нему, как доверчивый ребенок. И он знал, что покорил ее сейчас уже не грубой силой, а властью открывшегося ему нового знания.
