Выбежав на воздух, Лида почувствовала прежде всего желание широко и полно перевести дух. Отбежав, она остановилась и долго стояла, закинув голову и тяжело и судорожно дыша.
Точно обруч мучительными тисками сжимал ей виски. Ей бы хотелось сорвать с себя шляпу, чтобы холодный воздух свободно обвевал голову.
Что-то противное, грязное и липкое, вместе с запахом и дыханием дома, откуда она вырвалась, вошло во весь организм. Она стояла, болезненно скорчив пальцы, ненавистная самой себе, смешная и жалкая.
Мучительно вспоминались чей-то женский смех на крыльце, чем-то белым покрытая голова, переговоры Ивана с Дарьей.
И тогда хотелось бежать, все вперед, без цели, чтобы заглушить первую боль испуга.
Она вышла на Песочную улицу, пробежала мимо аптеки, где по случаю позднего часа в окнах были потушены водяные разноцветные шары, повернула на Торговую площадь, где у ободранного киоска стояли двое подозрительных субъектов, миновала памятник Александру и опять выбежала на Песочную.
Мелькнуло несколько знакомых подъездов.
Смешно кружиться. Она повернула назад и побежала домой. Но вспомнила о позднем часе.
Ноги подкашивались. Стала обдумывать, где бы закончить эту кошмарную ночь. У Клавдии муж на две недели в отпуску где-то на юге.
На углу она вскарабкалась в первые попавшиеся старые дребезжавшие дрожки.
И только тогда поняла, что может плакать.
Извозчик ехал медленно, беспрестанно оглядываясь на нее.
И опять мерещились голова, закутанная в белое, и черный кенгуровый воротник, маленькая фигурка, потом пронзительный смех и стук каблуков по крыльцу.
Машинально зажимала уши.
Да, вот оно что! Какая ложь! Она помнила от слова до слова его сконфуженный рассказ о посещение «тех» мест. Значит, это была выдумка. Значит, он на самом деле…
Начинала бить лихорадка.
Как хорошо, что у Клавдии уехал муж. Клавдия казалась ей теперь самой подходящей. Она не удивится ни позднему посещению, ни вообще ничему. У ней можно будет лечь на кушетку в гостиной и плакать.
Потом вдруг мучительно вспомнилась растерянная фигура Ивана, его просьба о пощаде.
— Нет, нет, ни за что!
Она могла простить его поездку «туда», даже помириться с этой отвратительной сценой где-то там, в номерах (об этом она старалась не думать). Это было неизбежно и она нашла в себе героизм и ясность мысли. Да и потому, что это было внешнее. Хотя, правда, и внешнее марает что-то в душе, но это — неизбежность.
Оглянулась. Ехали мостиком. Скоро дом, где живет Клавдия.
— Ах, скорее.
Еще несколько мгновений, и она не будет в состоянии жить.
Главное, грязь и обман, вечная грязь. Неужели это и есть жизнь?
Этот страшный смех на крыльце и этот отчетливый стук каблуков, потому что она без калош, прямо на извозчике «оттуда». О, о!
Но, может быть, он от отчаяния? Что же из того?
Нет прощения! Ах, этот ужасный смех! Эти ужасные женщины!
Она старалась представить себе как можно яснее ужасное существо с белою, покрытою головой, но черты ее лица только мелькнули в тени, и вся она выступила на миг точно невыносимый, отвратительный кошмар.
Как он мог? Как мог? Значит, вот он какой. Иначе бы она никогда не знала. Как хорошо!
Хотелось смеяться, но слезы переходили в истерический плач. Нехорошо на улице, хотя ведь тут пусто и извозчик больной и старый.
Захлебываясь, она вбегает по лестнице на третий этаж и звонит.
Звонок долгий, заглушенный, предрассветный. Боже, ее не слышат! Она звонит еще и еще. Шаги за дверью.
Голос Клавдии тихий, встревоженный. Она прямо с постели. Милая! Ей хочется задушить ее и покрыть поцелуями. Отворите же!
— Кто это? Ты? Что это значит? Сейчас.
Долгое молчание.
Лида нетерпеливо дергает дверь, берется руками за голову, прислоняется к холодной клеенке.
