— Темно-красные, вроде бурдовых, — сипло сказал человек, который подавал им чай и коньяк.
Другой был похож на того, в кругленьком картузике, который садился на тройку.
Боржевский противно закашлялся и рванулся.
— Пустите же. Что вы, с ума сошли? Душить человека… Впрочем… для составления акта мы можем уйти и в другую комнату. Да, мой дорогой, нехорошо… непохвально.
Те двое протиснулись между ним и Боржевским, и потом все трое точно растаяли. Последним, прикрывая отступление, вышел коридорный. Дверь плотно затворилась. И все происшедшее показалось мгновенным, гадким сном. Тоня вскочила с ногами в трико и в незастегнутой назади кофточке и спокойно завернула электричество.
Сделалось темно, и точно ночной холодный свет смутно падал сквозь огромные квадраты стекол.
— Это вы сделали, Тоня? — сказал Иван Андреевич.
Она молчала. Он подошел к ней в темноте и нащупал ее фигуру, странно согнувшуюся в кресле у окна. Голова ее лежала низко на коленях.
Девушка плакала в углу. Он хотел открыть электричество, но ему было жутко увидеть ее неодетою и плачущею.
Только в узкой полосе света, падавшей в щель из коридора, виднелись ее руки, обхватившие низко наклоненную голову.
Он подошел и тронул ее за плечо.
— Тоня, зачем вы их позвали? Только ведь мне этого больше не нужно… Я вам сказал правду.
— Дайте мне мою муфту, — попросила она.
Он отыскал и подал. Она достала свой носовой платочек, бесшумно вытерла нос и опять тем же жестом покорности и унижения обхватила руками голову.
Она была похожа на маленькую плачущую девочку, которую кто-то жестоко и незаслуженно обидел. И Ивану Андреевичу было странно и даже невозможно подумать, что перед ним глубоко павшая женщина, свыкшаяся с атмосферой публичного дома.
— Тоня, отчего вы плачете?
Он участливо нагнулся над нею, и теперь ему казалось, что он слышит как-то особенно глубоко биение ее раскрывшейся перед ним души.
— Отстаньте, — сказала она, отвернувшись к стене, и продолжала плакать, крепко уткнувшись в стену теменем.
Он понял, что ей нужны слезы, чтобы выплакать скрытую душевную боль, и перестал утешать. Вместо слов он просто сидел и поглаживал ее по голове, испытывая к ней прежнее светлое и радостное чувство, похожее на чувство отца или брата. И ему было смешно, что Боржевский продолжал зачем-то хлопотать и суетиться.
Потом он встал и запер дверь на крючок. Когда он вернулся к ней, то она уже сидела выпрямившись. В темноте он ощупал ее шею и голову, коснувшись мокрого лица. Она не шевелилась и не плакала.
Он погладил ее еще раз и сел молча рядом.
Теперь ему было ясно, что и Серафима, и Лида сделались только его прошлым. Обе они были обыкновенные эгоистки, каждая по-своему. Они хотели взять от жизни возможно больше счастья. Во всех своих былых недоразумениях с ними он всегда наталкивался на этот неизбежный, тупой вопрос:
— А я? Что получу я? Буду ли счастлив я?
А вот тут, рядом с ним, в темноте сидит существо, для которого эти вопросы уже не имели смысла.
Он придвинулся к Тоне и взял ее за руку. Она не сопротивлялась, и он понял, что и она наконец поверила ему.
— Тоня, да? Ведь вы знаете, что я не обижу вас?
— А Бог вас знает. Да вы это к чему? Как это вы меня можете обидеть? Каждый человек может только сам себя обидеть.
Помолчав, она прибавила:
— Каждый человек сам от себя зависит. Вот я захотела такой жизни и живу. И очень глупо других обвинять. А что ревела я сейчас, так это от собственной глупости. Вы бабьим слезам, пожалуйста, не верьте. Всякий сам своему счастью кузнец… Теперь пустите-ка да зажгите что ли огонь. Что мы в темноте сидим?
Она стремительно встала, с силой толкнула Ивана Андреевича. И опять он почувствовал в ней прежнюю, грубую, сильную и решительную.
— Постойте, Тоня, — попросил он. — Я хочу вам сказать что-то. Вы перебили мои мысли… Мне было с вами…
— Чудак вы. Ну, пустите.
— Нет, подождите же, — сказал он настойчиво и опять усадил ее рядом с собою.
— Да что вам надо?
Он почувствовал, что она с любопытством и сочувственно улыбнулась в темноте.
— Что мы сидим, точно две мыши? Ведь вы получили свое? Ну?
— Знаете, Тоня, вы для меня сейчас самый близкий человек.
