— Врет, все врет! Долго я смотрела, как она тебе рога ставит, а теперь скажу. Есть у нее полюбовник, даже знаю, где работает — в КГБ!
— Нет, Митька! Не слушай ее! Она меня ненавидит!
— А за что тебя любить-то? — удивилась Шура. — От таких какая польза на земле? Живете, как бабочки-однодневки, порхаете с цветка на цветок, на вид красивые, а на деле — один вред.
— Митька! Я все объясню! Мы встречались по делу Карцева. Я ходила к нему как свидетель…
— Ходила как свидетель в течение полугода? — подивился Медведев. — Чем же ты так следствие заинтересовала?
— Да я и была-то там всего…
— Два раза в неделю бегала. По телефону сговаривались. Сюда, правда, ни разу не приводила, врать не стану, — доложила Шура.
— Ну, вот и все, — сказал Митя. — Точки расставлены.
Он обошел ее, как неодушевленный предмет, и направился к кабинету. С порога оглянулся:
— Принеси мне чаю горячего, Шура. С лимоном…
— А может, поешь чего, Димитрий?
— Потом. Позже…
Он стоял у окна и смотрел на сквер, разбитый рядом с домом, на деревья, окутанные нежной зеленой дымкой, на травяной изумрудный коврик, успевший покрыть землю за те несколько дней, что его не было в Москве. Все меняется в природе. Все меняется в его жизни.
Он слышал, как вошла Шура и поставила на стол поднос с чаем. Постояла — видно, хотела что-то сказать или спросить. Но так и не решилась, ушла, осторожно прикрыв за собой дверь.
Но далеко Шура не отошла, осталась на страже — знала, что Нинель предпримет еще одну отчаянную попытку, и не ошиблась.
— Дай мне пройти.
— А что ты там забыла?
— Хочу проститься.
— Уже попрощались.
— Что я тебе сделала?
— Да ничего. Потому что и за человека-то никогда не считала.
— Это ты деньги забрала?
— Какие деньги?
— Которые всегда в комоде лежали.
— А тебе-то что? Разве это твои деньги?
— Мне нужно на такси!
— Ничего, долетишь на своей метле.
Митя усмехнулся и направился к двери, доставая бумажник.
Прямо на него из знойного летнего полдня смотрела Маша и улыбалась счастливо и немного смущенно, явно одобряя его запоздалую решимость.
Вскопал огород Перфилыч. Пришел со своей лопатой — остро заточенной, с потемневшей от времени, отшлифованной мозолистыми ладонями рукояткой. Копал не торопясь, без суеты, старательно выбирая сорняки — хороший мужик, работящий и совестливый.
— Пообедай с нами, Перфилыч, — позвал Василий Игнатьевич, когда он закончил и воткнул в землю лопату, распрямляя усталую спину.
— Ну что ж, — согласился тот, принимая оговоренные заранее деньги, — теперь можно и пообедать. — И убрал заработок в нагрудный карман старой байковой рубашки, застегнул пуговкой.
В сенях — на мосту, как здесь говорили — скинул обувку, повесил на крючок выцветшую кепочку, пригладил жидкие волосенки.
Маруся протянула чистое полотенце.
— Это ты мне зачем? — озадачился Перфилыч.
— Умыться, — пояснила Маруся, — руки вымыть.
— А зачем их мыть? — удивился гость и показал задубевшие ладони. — Это ведь земля. Не грязь…
Маруся понимающе покивала, достала из буфета графинчик водки, поставила рюмку.
— Ты, эта, лучше в стакан налей, — попросил Перфилыч. — А вилку убери. Я ей сроду не умею. Я всю жизнь ложкой, мне так сподручней.
Ел он тоже не торопясь, аккуратно нес ложку, подставляя кусочек хлеба, тщательно жевал — перетирал деснами.
— Ты бы зубы поставил, Перфилыч, — посочувствовал Василий Игнатьевич. — Съезди в Савино. Пенсионерам протезы бесплатно.
— Да я уж привык, — засмущался тот. — Чего уж теперь? Все одно, помирать скоро. У меня и — как его? — полюса нет. А без полюса разговаривать не станут. Вон к Федьке Махову «скорую» вызывали, когда у него брюхо скрутило. А полюса нет. Они и уехали, даже смотреть не стали. Нюрка-то, когда звонить бегала, сказала, мол, есть. Они и прикатили. Хорошо, Федька оклемался, а мог ведь и окочуриться за этот самый полюс. Во какая нынче мода пошла.
— Поезжай в Савино с паспортом, выправи полис.
— Дак нет у меня паспорта.
— Как же нет? А где он?
— Видно, потерял.
— Надо в милицию ехать. Без паспорта нельзя.
— Дак я и ездил. Они говорят: «Пошел ты на… пьяница, алкаш. Зачем тебе паспорт? В тюрягу хочешь? Так это мы зараз…»
