Ирина испуганно бросилась за печку, но было поздно. Секлетея, постукивая посохом, вошла в придел. Она осенила крестом прижавшуюся к стене Ирину, сказала властно:
— Собирайся, юница, поедешь со мной.
— Нет, нет. Не поеду! — крикнула Ирина.
— Государева повеления ослушаться? Знамо ли?
Между игуменьей встала бабушка и, отведя посох Секлетеи в сторону, сказала:
— Палкой напрасно не стучи. Девка не пострижена. Она безгрешна, ей замаливать в монастыре нечего.
— Прочь, старуха!—насупив брови, крикнула игуменья.— Здесь Москва — царев град. В иных местах можно и с разбойниками знаться, и честь свою потерять до времени, а у нас не так. Ириница детство провела в стенах нашей обители, мы перед богом за нее в ответе,— и, обратившись к Ирине, добавила:—Твоего блага ради, дочь моя, государь повелел тебя взять в нашу обитель. Брат твой на государевой службе, бабка стара —одна ты безнадзорная. Долго ли до греха?
— Но почему в монастырь? — рыдая спросила Ирина.
— Только у нас уберечь можно душу свою. Взрастешь — отпустим с богом, ибо постригать тебя не велено.
— Все равно без Сани не пойду!
— Пойдешь! — Секлетея позвала со двора монашек, и те молча, сверкая злыми глазищами, ухватили девушку за руки и уволокли в возок. Бабушка тихо плакала, вытирая глаза концом платка.
Дорога к монастырю недалекая. Через полчаса Ирина вышла из возка за монастырской стеной.
В обители порядок: дорожки всюду расчищены от снега, у входа веники, чтобы отряхнуть ноги, стены густо вымазаны известкой.
Ирину провели по знакомым коридорам, переодели в грубые монашеские одежды и втолкнули в келью. Своды над кельей тяжелые, оконце света пропускает мало, дух спертый, затхлый. Ирина упала на жесткую лежанку и безутешно залилась слезами.
Идет время. Зима чем дальше, тем жесточее. Особенно лютовала стужа от рождества до крещения. Мороз был настолько’ велик, что гонцы замерзали в своих кибитках, на дорогах к Москве погибло много отар скота вместе с погонщиками. Плохо приходилось деревьям: уж на что рябина и калина стойки к холодам, и то вымерзли начисто, а о плодовых и говорить нечего.
В стольном граде на уличных заставах каждую ночь находили мертвых сторожей.
Весь полк хана Шигалея ушел в Коломенские леса рубить бревна для нового дворца государю. Вместе с полком ушла и Аказова сотня. Самого Аказа с десятком Шигалеевых татар, государь оставил при себе для особых поручений. Поручения были нехитры и легки. Вечером к Аказу приходил Санька. Пока Аказ и его воинство садились на коней, подъезжали крытые санцы запряженные тройкой сивых лошадей, которые Аказ должен был охранять. Санька садился в кибитку — и тройка не спеша ехала по берегу Москвы-реки, потом, миновав мост, въезжала в какой- то двор. Ждать Аказу приходилось недолго — тройка выезжала со двора и мчалась к Кремлю. Проводив санки до места, Аказ: целые сутки, а то и более, был свободен. Днем от нечего делать он ходил по московским улицам, статный, нарядный. Молодайки, глядя на пригожего сотника, вздыхали и прятали лица в пуховые шали.
Аказ не замечал этих знаков внимания. С наступлением зимы тоска по родным местам усилилась еще более.
Потом подружился с Санькой, и они вдвоем развеивали грусть в беседах. Но настала зима, и в дни безделья тоска совсем одолела сердце. К тому же, Санька совсем изменился: стал угрюм, мрачен. Однажды шел Аказ по улице, случайно встретил друга. Санька был пьян и весел. Увидев Аказа, запел:
Во хоромах княжьих плач и вопль велик,
А инок Санька питием, веселием и всякими потехами Прохлаждаху-с-са-а!
— Зачем такое?—спросил Аказ.—Пьют только дома, в праздник. А на улице... Мне стыдно за тебя.
— А мне, думаешь, не стыдно было? Стыдно. Но я выпил, и все прошло. Все! Ты по своим марьяшкам тоскуешь, я знаю,— выпей и тоже все пройдет. Не пробовал?
— Пить нехорошо,— ответил Аказ, но про себя подумал: заглушить боль в сердце неплохо бы.
Санька хоть пьян-пьян, а думку эту в голосе почуял и рванул Аказа за рукав.
