— Тому и быть. Созову завтра иереев, бога вместе испросим, а ты назначай сидение в думе, да и меня позови.
— Вот спасибо, Данилушка, утешил меня.
Даниил помолчал, потом попросту, по-мужицки спросил:
— А новая-то царица, видно, больно люба?
— Люба.
— И никак из сердца выкинуть не можешь?
— Не могу, владыка.
— Верю. По себе знаю.
— Неуж и тебя какая присушила? Слуху вроде не было.
— Едино сердце про то знает — мое.
— А ее сердце ведает?
— Открылся бы, да тебя, государь, опасаюсь.
— Меня? Да кто она?
Даниил кивнул на дверь:
— Твоего постельничего сестра.
— Ириница? Опомнись, владыка! Ей же пятнадцать годков.
— Я боярышень по тринадцати венчаю...
— Так тебе ж по сану не можно!
— Я не токмо владыка, я еще и человек.
— Не о том речь. Как приблизишь ее к себе?
— Только ты позволь. Юница росла в монастыре, в монастырь же снова и пошлем ее. А оттоль ко мне в палаты за бельем следить. Не будешь перечить?
Василий взял горячую ладонь Даниила и пожал ее.
В понедельник на Боярской Думе решалась судьба Соломонии. Великий князь с боярами был кроток и ласков, в речи о престолонаследии пустил слезу и до того разжалобил бояр, что кто-то крикнул:
— В монастырь! Постричь!
— Батюшки! Царицу-то в монастырь?
Спорили долго. Дума раскололась на две части. Бояре во главе с Вельским за развод, а те, что с Семеном Курбским,— против.
Конец спору положил митрополит.
Он встал рядом с государем, сказал:
— Славные князья, бояре именитые. Спор ваш правдив и богу угоден. Истинно говорите вы все: и те, кто супротив развода, и те, кто глаголят за пострижение. Жалко великую княгиню — она мать государства русского. Но о другой великой матери подумайте, о земле нашей родной. Великими усилиями собрали ее воедино, и сильны мы стали своей крепостью, единовластием. И не дай бог, ежели сие самодержие порушится. Государь наш велик, но не вечен. И разорвут державу нашу люди алчные и властолюбивые, пойдет на земле смута и неустроение. Прогневят люди бога, грех великий падет на землю, и мы утонем в грехе том. Не лучше ли пойти на малый грех—разорвать союз, венцом скрепленный. Я сам приму на себя сей грех, бояре, и сам отмолю его перед господом богом моим!..
Вот как было это, Санька. А ты по простоте своей и не заметил, хотя и проводил рядом с государем много времени.
ИРИНИЦА
Зима в этом году пришла рано и неожиданно. Только вчера сковало первым морозцем жидкую осеннюю грязь, а сегодня утром на улице белым-бело.
Ирина взглянула в окно на кремлевский двор — там боярские ребятишки вместе с девчонками соорудили горку и катались на ней. И громко смеялись.
Ирине грустно. Она таких забав в детстве не знала. Жили с Санькой при монастыре, знали хорошо только посты и молитвы, а самой веселой забавой было кормить монастырских голубей. Подруг тоже не было. Один друг — брат Саня. А как стал постельничим княжеским, взял Ирину из монастыря и поместил вместе с бабушкой Ольгой в кремлевских дворовых хоромах. Хоромы те велики, народу в них живет много, однако и тут Ирина подруг не завела — по искони заведенному обычаю люди жен своих и дочерей держат за семью замками.
Для нее, правда, запретов больших класть было некому: брат дни н ночи во дворце, бабушка воспитывалась в приморском городе Суроже и московских обычаев не признавала. Но на что воля, если сходить некуда.
Вот и сейчас до смерти хочется изведать радость катания с горки, а попробуй, выйди — опозорят. Да и то верно: Ирина на девку похожа. Ростом, правда, невысока. Русая коса ниже пояса, глаза серые с поволокой, губы яркие, словно вишенки.
На улице перемена. Боярчат няньки да мамки увели в дома, около горки появились девушки-подростки. Иринины ровесницы. Она подскочила к бабушке, указала на окна, умоляюще спросила:
— Бабушка, я на часок?
Бабушка махнула рукой: иди. Девушка схватила шубку, платок и только хотела набросить все это на себя, увидела на дворе возок. Из него вылезла дородная игуменья Новодевичьего монастыря Секлетея и направилась к ним в сени.
