Таким образом, памфлет изобилует коварными выпадами против Генриха IV. Конечно, выпадами политического характера: король — ренегат, который вместо того, чтобы вести борьбу до окончательной победы протестантской веры, покорился врагам. Хуже того — он вновь поставил их на все государственные должности: «Я простил больше врагов, чем отомстил за оскорбления, […] не только забыв нарушителям государственного спокойствия их преступления, но и выказав особое участие тем, кто дерзко осмелился порочить мое имя». И религиозными выпадами тоже: Генрих признается, что не «принадлежит к людям, которые в этом королевстве лучше всех понимают в религиозных делах». Но больше всего личных выпадов — цель автора заключалась в том, чтобы подорвать уважение к Генриху IV как к мужчине, как к обманутому мужу, как к снисходительному супругу, ради выгоды постыдно попирающему самые элементарные правила аристократической чести: «Что скажете вы, несносные мужья, об этом терпении? […] Не сочтете ли вы, […] что в нем проявлялась некая трусость? Вы будете правы, подумав так, а я — признав за вами правоту». На самом деле, — продолжает он, — он позволил жене вести такую скандальную жизнь из соображений выгоды: «У меня тогда нос был больше моего королевства, а […] эта дама […] смягчала своих братьев и королеву свою мать, озлобленных на меня; ее красота привлекала ко мне многих дворян, а ее добрые наклонности удерживали их». Таким образом, Генрих строил свои союзы на развалинах своей чести, поскольку его бесхарактерность не знала границ.
Впрочем, он не менее распутен, чем жена, — он это признает и дает этому объяснение, еще более позорное для его мужской чести. Многие изумятся, — скорбит он, — что у Маргариты рождались только незаконные дети, и «выскажут разные суждения о моем бессилии, вместо того чтобы связать эту тайну с Тем, кто не позволяет процветать развратному дому; я и сам иногда поражаюсь, что, благодарение Богу, не принадлежу к тем, чем пыл остыл, и […] у меня столько же бастардов, сколько и у нее, рассеянных где попало, в разных местах». И это не все: король отвратительно пахнет и признает это, хотя и отрицает, что жена бросила его из-за «мерзкого запаха чеснока и ног, в котором она меня обвиняет»… Впрочем, автор особо подчеркивает и изъяны любовников Маргариты, показывая, что бывшего короля Наваррского потеснили люди тоже не лучше. Бюсси всегда страдал «поносом, приступ которого настигал его обыкновенно в полночь». У Тюренна было «сложение кое-где несоразмерным», «жалкий д'Обиак» умер, поцеловав «рукав из синего атласного бархата, оставшийся ему от благодеяний его Дамы», Канийак стал «за недолгое время столь же малоспособным, каким мог быть я, смазанным и учтивым, как деревенский ухажер», а Бажомон, «желторотый», — «самый круглый дурак, какой когда-либо являлся ко двору»… Предел иронии — одному ему [королю Наваррскому] во всем королевстве она не отдавалась по доброй воле: «К сожалению, она часто уступала моим желаниям лишь вынужденно, добычей же тысячи других становилась добровольно».
В резкости этого памфлета, в его сексуальной и непристойной составляющей нет ничего странного — политическая критика уже десятки лет выражалась в таких формах. Его появление в 1607 г. тоже вызывает мало удивления — известно, что развод и повторный брак Генриха IV породили много конфликтов и даже заговоров. Зато ярость и талант, проявленные здесь (ведь этот памфлет — маленькое чудо в своем жанре), весьма примечательны. Кто же был автором этой диатрибы, пышущей ненавистью? Пальма Кайе? Д'Обинье? Шарль де Валуа? Историки предложили эти имена, и д'Обинье намного более вероятен в этом качестве, чем прочие. Тем не менее ясность в этот вопрос так и не внесена, и он по-прежнему ждет решения.
Другая загадка связана с распространением этого памфлета. Не исключено, что он циркулировал скрытно, по преимуществу в замках гугенотских дворян и противников режима первого Бурбона[635], но Летуаль о нем не говорит, и это значит, что в Париже этот текст вызвал очень слабый резонанс, а то и никакого. Опубликован, даже за границей, он был не раньше 1660 г., и это как будто свидетельствует, что о нем довольно скоро забыли. Тем не менее автор не ошибался, предрекая своему сочинению долгую жизнь: «Этот манифест, который, возможно, проживет несколько веков, однажды сообщит друзьям истины то, о чем я пожелал умолчать». Однако мог ли он предположить, что настанет день, когда его брань примут за евангельские истины, а его политические инвективы по адресу Генриха IV — за честную биографию жены последнего? А ведь историки следующих веков с благоговением отнесутся к изложенным там «сведениям», сочтя этот текст самым надежным из источников.
