Это верно, мой Дафнис, что оплакивать вашу жизнь
В ее блаженстве — значит завидовать вам;
Но, о моя дражайшая забота,
Когда я вижу, как из-за вашей смерти пустынное поле
И бесцветный луг переживают вашу утрату,
Кто мог бы помешать в этом мне?
О мой маленький Олимп, где моя раненая душа
Бродит в одиночестве, созерцая предмет моих мыслей,
Мое подобие рая!
Видите ли вы, как в определенный час
Его тень гуляет ночью по прекрасному жилищу,
Где он когда-то жил?
[…] Но — о скудная речь отчаявшейся души!
Он вновь взят на Небо, далеко от нас, в свой полет,
Где его удовлетворенный дух
Наслаждается иным благом, величайшим и более истинным…
И если он о чем-то заботится, то это милосердная забота,
Чтобы это узрели и мы
[597].
Однако умирать было еще не время: ее участия вновь настойчиво потребовала политика. Во время фронды принца де Конде в 1614 г. она применила все свое влияние, чтобы вернуть в королевский лагерь герцога Неверского, сына старой подруги, и обнародовала письмо, которое ему адресовала[598]. В ноябре того же года, когда открылись Генеральные Штаты, она также обратилась к кардиналу де Сурди, чтобы он убедил депутатов от духовенства принять королевские предложения и, главное, не соглашаться на отмену полетты, предложенную дворянством[599].
Последние обращения были продиктованы не только мудростью, но и любовью, которую она до конца жизни сохраняла к маленькому Людовику XIII. У нее вошло в привычку по любому поводу доставлять удовольствие этому ребенку, и она дарила ему роскошные подарки, такие, как «цепочка из драгоценных камней стоимостью в три тысячи экю», которую она преподнесла в феврале 1609 г. И которую ребенок гордо нацепил себе на шляпу[600]. Она также регулярно принимала его как у Августинцев, так и в Исси, где он развлекался тем, что травил зайцев или ловил рыбу на удочку[601]. За год до смерти она еще съездила в Бург-ла-Рен, чтобы приветствовать его, сидя «в кресле, на котором ее обыкновенно носили ее швейцарцы»[602]. Кстати, ребенок особо нежно любил ее. В марте 1614 г., — пишет его врач Эроар, — он встал посреди ночи, «увидев, что напротив, за Сеной, горит конюшня Королевы Маргариты, стоящая перед ее жилищем», и немедленно послал одного из своих дворян, чтобы разобраться в ситуации.
1614 г. был, похоже, для королевы очень насыщенным. Помимо этого пожара, помимо политических обращений, связанных с фрондой принцев и собранием Генеральных Штатов, Маргариту в последние месяцы жизни очень занимала феминистская полемика. В самом деле, ее задело одно назидательное сочинение, вышедшее в начале года и написанное одним из ее протеже, иезуитом отцом Лорио: она обнаружила в нем утверждения, которые сочла женоненавистническими. И она написала автору длинное аргументированное письмо, изложив свою точку зрения и попросив учесть ее при следующей публикации.
В содержании этого маленького манифеста, выразившего главные мысли и заботы королевы на закате жизни, почти ничего примечательного нет — оно заимствовано из фундаментального труда Корнелия Агриппы «Речь о достоинстве и превосходстве женского пола» (1537)[603]. Здесь без претензий на оригинальность изложены главные аргументы феминисток той эпохи, с непременными ссылками на священные тексты и на Аристотеля, с целью доказать, что женщины превосходят мужчин — потому что уже почти двести лет спорили не о равенстве обоих полов, о котором впервые заявила Мари де Гурне, а о превосходстве одного над другим. Так, тот факт, что женщина была сотворена позже мужчины, из его ребра, тогда как тот был извлечен из грязи, явно доказывал, что она совершенней… Древние признали этот закон, — утверждает Маргарита, — отвергнув верховенство грубой силы, «чтобы позволить прекраснейшим душам воцариться над ними. […] Поэтому не надо больше говорить, что мир был создан для мужчины, а мужчина — для Бога, а надо говорить, что мир был создан для мужчины, а мужчина — для женщины, а женщина — для Бога»… Она по-прежнему вовсю использует неоплатоническую риторику. И избитые штампы: «Богу угоден дух спокойный, трезвый, благочестивый и такой, как дух женщины, а не буйный и кровожадный, как дух мужчины».
