Ее снова стали мучить финансовые трудности. Король, — заявляет она Виллеруа, — в прошлом году издал ради нее «эдикт о Виконтствах, чтобы оплатить как мои путевые расходы, так и расходы на экипаж, конюшню и на всё необходимое для меня, как на мою особу, так и на мою челядь, а также на меблировку моих домов в Булони и в Париже». Так вот, она все еще ждет, когда этот эдикт будет выполнен: «Уже год я продолжаю тратить на это огромные средства, а долги тем, кто ссудил мне деньги в надежде [на этот эдикт], обрастают процентами»[533]. Ведь с тех пор, как Маргарита поселилась в Париже, ее потребности расширились. Конечно, в ее доме появились новые слуги, но главное, Маргарита вернулась к традиции предков — меценатству, тогда как первый Бурбон был в этой сфере очень прижимист, и продолжала собирать вокруг себя поэтов, философов, богословов и музыкантов, добавлявшихся к тем, кого она поддерживала многие годы[534]. Чтобы играть эту роль, которую признавали за ней повсюду, нужны были средства, соразмерные ее амбициям.
Однако на некоторое время денежные вопросы отошли на второй план. В апреле, когда Генрих IV находился в Седане, подавляя восстание герцога Буйонского, на глазах Маргариты погиб молодой человек из ее свиты. «Монсеньор, — немедленно написала она королю, — [сегодня] возле ворот моего дома, в моем присутствии и прямо напротив моей кареты произошло убийство, совершенное сыном [мадам де] Вермон, который выстрелом из пистолета поразил одного из моих дворян по имени Сен-Жюльен. Я нижайше умоляю Ваше Величество приказать, чтобы [в отношении него] была осуществлена справедливость и не было проявлено никакого снисхождения. Пока этот негодяй не будет наказан, никто не будет чувствовать себя в безопасности»[535]. Правда, Габриель Дат де Сен-Жюльен был не просто «одним из ее дворян». Похоже, он несколько лет был ее фаворитом — хотя раньше его никто ни разу не упоминал. Что касается госпожи де Вермон, речь не идет о неизвестной особе: это бывшая м-ль де Ториньи, которую королева выдала замуж во время первого пребывания в Нераке и которая все эти годы следовала за госпожой при всех переездах. Ее сыну, если верить Летуалю, зафиксировавшему это происшествие, было «всего восемнадцать лет».
По доброй привычке парижский хронист добавляет некоторые подробности, показавшиеся ему пикантными: королева, — пишет он, — так страстно любила этого молодого человека и так рассердилась на его убийцу, что «поклялась не пить и не есть до тех пор, пока не увидит его отрубленную голову перед своим жилищем; […] и с той самой ночи, крайне перепуганная, съехала оттуда и покинула его с заявлением, что никогда не вернется»[536]. Надо полагать, он преувеличивал, либо те, кто давал ему сведения, заблуждались, потому что она писала из Парижа еще через четыре дня после убийства, а окончательно покинет отель де Санс только год спустя[537]. Однако продолжение рассказа Летуаля более правдоподобно: в связи с этим, — указывает он, — были опубликованы «Любовные сетования на оную смерть, сочиненные Менаром от имени и по поручению Королевы Маргариты, которая обыкновенно носила их на груди и читала каждый вечер, как часослов»[538]. Действительно, память об этом знаменательном событии сохранили несколько поэтических сборников за 1607 г. Ведь к громкому оплакиванию гибели фаворита королева привлекла не только Менара, но и других поэтов своего двора. Приняла участие и сама Маргарита:
Тяжкая память о былой радости,
Поселившая в мыслях сердечную тоску,
Ты знаешь, что Небо, лишив меня услады,
Лишило меня желания!
Если кто-то любопытный, узнав о моих жалобах,
Удивится, видя, сколь сильно я удручена,
Ответьте ему одно, чтобы он понял свою ошибку:
Прекрасный Атис умер!
Атис, чья смерть печалит мои годы,
Атис, достойный любви стольких благородных душ,
Которого я вырастила, чтобы показать людям
Это коллективное оплакивание свидетельствует не столько о реальном страдании, сколько о литературной практике, сложившейся при дворе королевы, где таким образом отмечали и самые незначительные события, происходившие в ее жизни. Что касается самих стихов, будь то стихи королевы или тех, кому она покровительствовала, то они показывают, что она, конечно, испытывала привязанность к Сен-Жюльену, но эта привязанность несопоставима ни с любовью, какую она когда-то питала к д'Обиаку, ни с тем чувством, какое испытает через несколько лет к Бажомону. Действительно, изъявления верности она то и дело чередует с намеками на вероятное окончание траура и возможность новых романов:
