Девушка перестала плакать, побежала и принесла стакан воды. А Берл смотрел, как отцу вливали в рот воду, ломал себе руки, хватался за голову и повторял в отчаянии:
— Что мне делать? Что же мне делать?
Когда Лейзер Шпилитер успокоился, он встал, выждал минуту, напряг жилы на шее и, подобно дочери, попытался придать своим тусклым глазам строгое выражение. Затем, обращаясь к Берлу суровым, хриплым голосом, заговорил:
— Пока не будет помолвки, я не хочу, чтобы ты встречался с Рахилькой. Она — девушка, ты — молодой человек… Ты понимаешь, что так будет лучше… Рахилька, иди в комнату! — добавил он и указал дочери на дверь соседней комнаты.
— Спокойной ночи! — сказал парень и, не в силах унять волнение, медленно двинулся к выходу, а тень его широких плеч поползла по стене, захватила половину комнаты и поглотила отца и дочь.
В тот же вечер, когда мать собирала Берлу на стол, он хватил тарелку с супом об пол с такой силой, что картошка из супа взлетела под самый потолок.
Для родителей Берла брак их сына с дочкой Лейзера Шпилитера был не только вопросом о происхождении, хотя Розенцвейгам, считавшимся одной из самых благородных семей в городе, все же не пристало породниться с Лейзером. Пожилые люди рассказывали, что в молодые годы он вел не слишком благочестивый образ жизни… Немецкий язык, элегантная внешность, чересчур частые поездки Шпилитера в Варшаву в обществе местного барина — все это нисколько не импонировало реб Ицхоку Розенцвейгу, набожному, крепкому хозяину, которому местные обыватели первыми уважительно желали «доброго утра», встречая его с талесом и филактериями[46] под мышкой по пути в синагогу. Но старика реб Ицхока уже не было в живых. Осталась вдова с шестью взрослыми сыновьями, не знавшими никакого ремесла (Ицхок Розенцвейг не пожелал видеть своих детей ремесленниками). Дела в магазине реб Ицхока пошатнулись еще при его жизни, а после смерти ухудшились настолько, что это заведение уже не могло прокормить семью. И сыновья, вынужденные заботиться сами о себе, расползлись в разные стороны — кто уехал в Америку, кто в Лодзь. А Берл, подучившись, стал обойщиком. Он приобрел несколько машин и открыл в доме Розенцвейгов, принадлежавшем пока им, небольшую мастерскую. Парень он был способный, руки ловкие, вот и стал работать и очень неплохо зарабатывать. К тому же он помогал матери, и поэтому все в доме прониклись к нему уважением и побаивались слишком ему противоречить.
Случилось так, что однажды в субботу он познакомился в городском саду с дочкой Шпилитера, влюбился в нее и стал заходить к ним в дом.
Лейзер Шпилитер, часто бывавший гостем в доме Розенцвейгов, когда еще жив был старый Ицхок и дом считался одним из благопристойнейших, хорошо знал этого парня еще ребенком. Шпилитеры с большим интересом ждали, что из него получится. Парень хорошо зарабатывал и был членом такой уважаемой семьи… Но когда мать Берла обо всем узнала, она позвала старшего сына Гдалью, и они вдвоем накинулись на бедного парня.
Дело тут, как уже было сказано, шло не только о родовитости. Мать, которой после смерти мужа пришлось пережить не одно унижение, привыкла ко всему; старшие сыновья женились совсем не так, как о том мечтал Ицхок. Мать говорила, что муж ворочается в могиле, узнав, с кем он породнился. Однако реб Ицхок спокойно лежал в земле, а парни делали, что хотели. Она бы и на этот раз помалкивала, но в данном случае дело обстояло иначе. Парень, родившийся в крепкой, отличавшейся отменным здоровьем семье, был высок, широк в плечах и крепко сшит. Свою возлюбленную, едва достигавшую ростом его груди, он мог спрятать в рукаве. Его нисколько не тревожила мысль о браке с этой девушкой, унаследовавшей от отца худосочность и тонкие, недостаточно крепкие кости. Как родители ни старались раскормить свою дочь, нарастить на ее костях побольше мяса и жира, хоть это и не соответствовало ее тонкой шее и талии, — все же она очень походила на тщедушного ребенка с чрезмерно высокой грудью и не по годам широкими бедрами…
Однако Берл всего этого не замечал. На него произвело впечатление ее лицо, бледнокожее, с розовыми щеками, короткий тонкий носик, маленький рот и тонкие губы, которые она время от времени покусывала своими неровными зубами, чтобы они были красными… Но главное — это черные глаза под негустыми подкрашенными бровями, призванными усилить впечатление. Всю свою энергию она отдавала глазам, стараясь придать своему взгляду решимость и силу воли. А вообще она старалась произвести впечатление именно тем, что меньше всего впечатляло — своей физической силой. Разговаривая с кем-нибудь, она широко раскрывала глаза, дышала, высоко поднимая грудь, и лицо ее неестественно оживлялось. С тонкой, кокетливой усмешкой на устах она принимала грациозную позу, закатывала глаза, щеголяла упругой грудью и тонкими ножками. Но долго пребывать в таком состоянии она не могла. Состояние напряжения ее утомляло. Глаза становились сонными, губы бледнели, тело ослабевало, и сразу же обнаруживалось убогое наследие, полученное ею от отца.
