— Рахилька! Рахилька! Перестань, прошу тебя, перестань!
Он хватал ее за руку с такой силой, что она чуть не падала на него.
Однако что должно было означать это «перестань», она не знала. И хотя Рахилька успокаивалась и хотела «перестать», на ее лбу выступали капли пота.
Молодая женщина была на сносях. Ее фигура обрела неестественные очертания. Она раздалась вширь, и муж диву давался, как она еще жива. Он не разрешал ей стоять, ходить и двигаться, а когда видел, что она встает с кушетки, на которой лежала целыми днями, поднимал такой крик, будто, упаси бог, беда приключилась:
— Рахилька, лежи! Ради бога, лежи!
И Рахилька снова ложилась. Мать хлопотала возле нее целыми днями. Бегала к раввину, чтобы тот разрешил жарить для нее мясо на масле[49], покупать вино в нееврейской лавке… Если на улице в чьем-нибудь доме варили бульон, ей приносили отведать. Все опекали ее — отец, мать, муж. Каждую минуту ей что-нибудь приносили и умоляли:
— Ты только попробуй… Пригуби… На здоровье…
Все приходили, предлагая то ложку варенья, то немного вина… «А ты лежи!», «Ради бога, не двигайся!», «Только бы перенести благополучно!»
И Рахилька недвижимо лежала на кушетке, становясь все шире и шире, а Берл поражался: «Боже мой, как все это может держаться на таких тоненьких ножках?»
По лицо жены оставалось все таким же миловидным. Лишь время от времени Рахилька устремляла на мужа знакомый напряженный взгляд, когда тот, выйдя из мастерской в своем фартуке, спрашивал ее с дрожью в голосе:
— Как ты себя чувствуешь, родная?
Его глаза блестели, он улыбался. Она тоже улыбалась, и на бледных ее губах витала безмолвная нежность.
Берл гладил ее по спине и приказывал лежать спокойно, будто опасаясь, как бы умильный взгляд и нежность не отняли у нее слишком много сил.
А однажды, на исходе дня, оставив свою мастерскую и на цыпочках подойдя к кушетке, он увидел, что Рахилька спит и тяжело дышит. В комнате было полутемно, лицо Рахильки казалось еще бледнее, по щекам стекали крупные капли пота… Губы ее скривила какая-то странная гримаса, из груди вырывалось неровное дыхание…
Берла охватило чувство благоговения; лицо жены и искривленные губы до того были трогательны, что его точно по сердцу полоснуло. Ему показалось, что он злодей, стоящий над зарезанной им жертвой. Берл скривился и назвал себя подлецом…
Рахилька рожала.
Доктор в белом фартуке с засученными рукавами вышел из комнаты, в которой лежала роженица. Следом за ним бежал Берл, бледный, с широко раскрытыми глазами и с искривленными губами. Он с мольбой смотрел доктору в глаза.
— Пане доктор, пане! — бормотал он, хватая доктора за рукав.
Доктор, молодой человек с остроконечной бородкой, снял очки, помигал глазами и сказал очень серьезно и с раздражением:
— Совершенно невозможная вещь! Ребенок в два раза крупнее матери! Я даже не понимаю, как он держался. Чьей-то жизнью придется пожертвовать! Как можно было жениться на таком недоразвитом существе? — сердился доктор, глядя на Берла.
— Но он еще жив? — кричал Берл. — Он еще жив?
— Жив! Жив! — раздраженно отвечал доктор. — Я только не знаю, каким образом… Невозможно! Разве что это будет стоить жизни матери…
— Что такое? Как это? — шептал Лейзер Шпилитер, выходя из комнаты дочери. Он был бледен как смерть, еле дышал и держался рукой за сердце. — В чем дело, доктор?
— Ох, тесть дорогой! Ребенок еще жив, — проговорил Берл. Он дрожал, как малое дитя, жестами о чем-то молил доктора, лицо кривилось в улыбке, а глаза блестели от сдерживаемых слез.
— Ох, доктор, ведь он еще жив! Тесть, тесть, ведь ребенок еще жив…
Шпилитер стоял все в той же позе, с немым вопросом на бледных губах. Его взгляд напоминал взгляд дочери.
— Как можно было выдать такое хрупкое создание за такого верзилу? — говорил доктор, указывая на парня. — Как можно выдавать замуж такое недоразвитое дитя? Ей нельзя было выходить замуж! — кричал доктор. — Нельзя было! За это она поплатится жизнью!
— Что? — крикнул Лейзер так громко, словно крик этот исходил из широкой, могучей груди. — Нет, нет, нет! — кричал он, как будто речь шла о невыгодной сделке, а глаза у него блестели и руки дрожали. — Нет, нет, нет! — повторял он, не унимаясь, каким-то нечеловеческим голосом.
