— Чего ты на улице стоишь, Берл?
Берл подошел поближе, все еще сердитый и взволнованный, хотя толстые губы на красном его лице раскрылись в улыбке, обнажив крепкие белые зубы, а большие черные глаза засветились радостью:
— Отец дома?
— Нет. Ушел куда-то. Заходи!
Берл поднялся на крылечко. Девушка вышла к нему навстречу, накинув на плечи белый легкий платок, потому что стояла весна.
Теперь можно было заметить ее тонкие, неестественно красные губы. А когда она говорила, виднелись зубы, белые, но неровные.
— Ты сегодня какой-то расстроенный, — сказала девушка с улыбкой, устремив на него большие глаза и стараясь придать своему взгляду энергичное выражение. Эта маленькая девушка с неестественно полным торсом и детской шейкой должна была напрячь все свои силы, чтобы ответить на рукопожатие большой и сильной руки Берла. Однако пожатие ее руки, долженствовавшее выразить ее глубокую и горячую любовь к нему, оказалось мягким и слабым.
— Дома поссорился, — ответил Берл, все еще не успокоившись, и сел рядом с ней на крылечке.
С минуту помолчали, словно заглядевшись на что-то. Потом девушка спросила:
— Из-за меня?
Ее бледное личико насупилось, а непомерно полная грудь высоко вздымалась. Своими неровными зубами она кусала тонкие губы.
— Ничего им не поможет! Пусть кричат, пусть говорят… Если скажут мне еще что-нибудь, я вообще от них уйду! — громко проговорил парень.
— Чего доброго, ты им ихнюю знатность замараешь! — неожиданно раздался голос матери, отворившей дверь на крылечко. Она, видимо, стояла за дверью и слышала слова Берла. Обратившись к дочери, она строго приказала:
— Иди, Рахилька, домой! А то как бы ты им знатность не испачкала!
— Чего вы кричите? Вам-то что? — сказал Берл. — Что случилось?
— Мне за свою дочь краснеть не приходится! Если им не нравится, не надо. Я их освобождаю от этого дела! — кричала женщина во весь голос.
— Пойдемте в дом! Не надо на улице! — раздраженно проговорил Берл.
В доме царил полумрак, и здесь мать невесты дала волю своему гневу.
— Скажи пожалуйста! — обратилась она к парню. — Звали мы тебя? Посылали за тобой? Ведь они там небось думают, что мы тебя силой держим? Утащили парня у Розенцвейгов и хотим его насильно окрутить? Моя Рахилька еще может потерпеть! Ничего! Ей незачем торопиться!
— Может, хватит? — сказал Берл тоном, свидетельствовавшим о том, что он в этом доме не чужой.
— Нет, в самом деле, Берл, если твои родители не хотят, может быть, и правда, не надо? — не унималась женщина. — Ну, а ты? Чего ты плачешь? Нечего! Нечего тебе плакать! — обратилась она к дочери.
Берл смотрел на девушку. Она закрыла лицо руками, и во всей ее фигуре, казавшейся сейчас, в полутьме, особенно нежной, детской, было столько симпатии, что его охватило теплое чувство к ней. Он говорил ей мягким, ласковым голосом, в котором слышалось, пожалуй, больше жалости, чем любви:
— Перестань, Рахилька! Перестань!.. Прошу тебя!
Он умолял девушку, гладил ее руки, неуклюже встряхивал ее, чуть не опрокидывая вместе со стулом.
Она открыла лицо и смотрела на него широко раскрытыми влажными глазами так же напряженно, как прежде. Но сейчас, когда на глазах были слезы, ее взгляд выражал скорее испуг, нежели кокетство, ради которого ему было. придано такое напряжение. Взгляд этих влажных глаз еще больше волновал парня, и он стал кричать:
— Бог мой, я руки на себя наложу! Ведь я жениться на ней хочу! Ведь я…
— Что такое? Что случилось? — послышался вдруг голос, и в полуоткрытую дверь ворвалась полоска света. Затем вспыхнула зажженная спичка. Берл увидел два тусклых глаза на бледном лице с черной бородкой. При вспышке света оно напоминало лицо покойника. Берл хорошо знал, кто это. Это был отец Рахильки.
Никто не ответил на его вопрос.
Отец зажег лампу и стоял, держа ее в руке.
— Что случилось? — спросил он снова.
— Не знаешь? — ответила мать. — Розенцвейги привередничают…
— А кто за ними посылал? Кому они здесь нужны? — вскипел отец. Но долго горячиться он не мог, его сразу же начал душить кашель, голос охрип, и слов нельзя было разобрать.
— Успокойся! Успокойся! — проговорила мать, взяла из рук мужа лампу и усадила его.