— Отвратительно.
Они похихикали, но, будучи посвященной в трехмесячную эпопею подружкиной любви, Моника понимала, что та пребывает в крайне растрепанных чувствах. Собственно, события разворачивались по привычному сценарию. На очередной вечеринке Белинде в очередной раз показалось, что она наконец-то повстречала своего принца (на этот раз им оказался какой-то анестезиолог). Дальнейшие события разворачивались как по нотам: провожание домой, роскошный букет после бурной ночи, недолгие встречи. Постепенно «большое и светлое чувство» стали омрачать недомолвки и мелкая ложь, а в результате — смятение чувств, упреки, подозрения, скандалы: то его жена обнаружит дамскую зажигалку в машине благоверного, то унюхает аромат не своих духов, несущийся от мужниного пиджака, то обронит замечание по поводу «вон той машины», которая явно неспроста уже который раз попадается ей на глаза. В общем, имели место все ингредиенты компота под названием адюльтер.
— Я чуть не налетела на него в «Хэрродс».[12] Он был с детьми… — Белинда пошла рассказывать по второму кругу, но Моника не перебивала. — Еле успела спрятаться за колонну… Ощущение непередаваемое.
— Еще бы.
— Вот скажи, ты же такая умная, ну скажи, почему мне так не везет? Не жизнь, а сплошное расстройство. И ведь каждый раз напарываюсь на одни и те же грабли.
— Ты слишком открытая. Слишком доверяешь людям. Я так не могу. Хотя иногда об этом даже жалею. Хочется порой чего-то такого…
— В твоей жизни такого быть не может, — авторитетно заявила Белинда. — Ты другая, и мы тебя любим такую…
— Погоди обо мне, — перебила Моника. — Так чем все закончилось-то? Чем сердце успокоилось, если успокоилось, конечно?
— Я выдала ему зажигательную речь. О том, как я представляю себе жизнь. Сказала, что нам больше не стоит встречаться.
— Он внял?
— Нет, конечно. Ну, хоть высказалась, и то ладно. Еще не хватало, чтоб страдали его дети! Не могу, не хочу, хотя люблю его ужасно.
Бел потянулась стряхнуть пепел. Рука дрожала. Моника сочувственно вздохнула:
— Бедолажка ты моя.
Помолчав минутку, леди Мейсон с обидой протянула:
— Везет тебе, ни потрясений, ни разочарований, все ровненько, аккуратненько…
— Ага, как в гробу…
— А тут живешь и не знаешь, как выпутаться из паутины, облепившей тебя Прошлым.
— У меня нет прошлого.
— …Бродишь по комнате, полной старого хлама, натыкаешься на груды ненужного тряпья, набиваешь синяки об рухлядь, именуемую мебелью… А выбросить все это рука не поднимается… Цветочные горшки, арфа, пианола, собачка, диван, непонятно как втиснувшийся в этот бедлам…
— Как тебя занесло на такую свалку?
— Я в ней живу. В моей комнате столько всего, что мне там попросту нет места… Вещи, люди — там постоянно кто-то толпится…
— А у меня никого нет, — покачала головой Моника. — Никого, кто мне бы хотелось, чтоб толпился.
— Вот и я об этом. Ты такая правильная, все знаешь заранее, вот ты когда по улице идешь, наверняка обходишь все лужи, как нормальный человек. А я непременно вляпаюсь, даже если она одна на весь город. Стоит очередному прохиндею замаячить на горизонте, я бросаюсь ему на шею в полной уверенности, что он принц. И так каждый раз.
— Тут-то они и начинают хамить, наглеть и крушить твои любимые арфы с пианолами, — усмехнулась Моника.
— Точно. Мне иногда кажется, что ты понимаешь меня лучше, чем я сама… Ты не представляешь, как я мечтала к тебе вырваться… — Фраза повисла в воздухе. Загорелая рука махнула в сторону серебристо-парчовых штор, отполированного до блеска секретера из вишневого дерева, высокого окна, за которым шелестели пышные кроны деревьев. — И в кого ты уродилась такая правильная?
— Не знаю, — вздохнула Моника, — со мной почему-то не случаются никакие случайности. И одиночество для меня не одиночество, а уединение.
— В этом-то и дело. Это и есть самое плохое. Когда я остаюсь одна, я буквально на стенку лезу… И таких, как я, полно. Напиваются до чертиков, накачиваются наркотиками — и все от одиночества. И все панически боятся потерять работу.
— Но ведь можно сидеть дома, читать книги, вязать опять же…
— Я серьезно с тобой говорю.
