Чем ближе подходила Пелагея Ильинична к дому, тем безрадостней были ее думы. Как ни крути, не могла она понять свою невестушку. А ведь и девка-то ладная да статная, всем удалась. Что не жить-то бы? Или Митрий ее с изъяном? Да где уж там — поискать такого. И ведь ничего не говорит, где и как он ее сосватал. Привез из райцентра, в дом завел, да и бухнул с порога, вот, мол, маманя, принимай невестушку. Как не принять, приняла, а оно вишь как получается. Или жизнь деревенская ей не мила? Так ведь и сама не из города. Раздольное разве только за последние годы расстроилось, а так чуть поболе их Макаровки было.
Пелагея Ильинична медленно всходила на крыльцо, прислушивалась к сонному цоканью кур в пригоне и шумным вздохам коровы, шаркала сапогами о половичок и отворяла двери в дом.
Митька, как всегда, сидел у кухонного стола, снаряжал боеприпасы к зимнему промыслу. Он приветливо улыбался матери и тихо говорил:
— Спит Любава. Притомилась за день.
И она согласно кивала головой и шла на свою половину дать роздых ногам.
5
В Раздольное в тот памятный день, когда впервые увидел Любку, Митька попал случайно. С вечера директор промхоза занарядил его и Кольку Развалихина в посолочный цех помочь женщинам отобрать кету на копчение, а утром вдруг выяснилось, что в райцентр пришла баржа с бочкотарой, и директор отправил его в Раздольное.
По осени дорогу изрядно разбило, и сорок километров они с Петрухой Востриковым едва осилили за два часа. Раза три садились на задний мост, и приходилось браться за штыковуху да за топор. Приехали к пристани перед обедом, а там новое дело — баржу отогнали и поставили на якорь. Ждали танкер с горючим, вот и распорядились.
Петька матернулся и предложил заворачивать оглобли. Но Митька рассудил, что дело это не хитрое и всегда поспеется. Он сходил к начальнику пристани, рассказал, как они добирались, и тот легко согласился подогнать баржу.
Загрузившись бочкотарой и оформив накладные, они подъехали к чайной. Взяли поесть и по две кружки пива. Сидели в уголке, под огромным фикусом, перекусывали, Петруха трепался.
— У меня, понимаешь, Дмитрий, — говорил он, чуть шепелявя, пучась на Митьку какими-то белесоватыми глазами, — тут зазнобушка есть. Хорошая бабенка, Зинкой зовут. Это когда я прошлым летом соль возил, заприметил ее в складах. Все в гости она меня зазывала, чайком обещала угостить, да уж какой там чай, сам понимаешь. — Петька хихикал и испуганно озирался по сторонам. — Может, заночуем, а, Дмитрий? Дома отговоримся, что по пути встряли и до утра промаялись. Как думаешь?
— Мне на соболевку скоро, — покачал головой Митька, — каждый день дорог. Вот еще в универмаг заедем, боеприпасы посмотрю, а там и домой.
— Она и бабенка-то не ахти, — давал попятный Петька, — прыщеватая. Так, чайком разве побаловаться.
Трепачей по бабьей части Митька не уважал. И если кто начинал при нем такие разговоры, смотрел на него пристально и тяжело, не скрывая презрения, так что говоривший быстро сникал и заводил о чем-нибудь другом. Сам Митька хоть и хаживал частенько в клуб, присухи себе еще не завел, да как-то и не задумывался об этом всерьез. Всегда считал, что это дело успеется, а пока и так хорошо, вольготно. Правда, пригляделась было ему одна в армии, да пока он соображал, с какого бока к ней подъехать, она за офицера из соседнего гарнизона замуж упорхнула. Вот и все Митькины приключения по этой части. И не то чтобы он не мог, как другие, а просто боялся расплескать в себе что-то, не сберечь для единственной, которая была суждена ему…
Митька отворил тяжелую дверь в универмаг и посторонился, пропуская высокого чернявого парня в светлом плаще. Он улыбнулся Митьке и как-то особенно этак, интеллигентно, поклонился. Митька знал в людях толк, и парень ему понравился. Он оглянулся на него и пошел в магазин, тяжело ступая в огромных охотничьих сапогах. Петька следом поспевал.
Остановились у охотничьих товаров. Митька долго присматривался и наконец облюбовал себе новенький кожаный чехол под ружье и нож с регистром. Показав охотничий билет, выбил в кассе чек и, когда подошел за покупками, вдруг споткнулся взглядом на больших тоскующих глазах. Невольно сжалось сердце, и холодком обдало внутри. А глаза все глубже проникали и болью растворялись в нем, так что и он свою боль почувствовал, которая стерегла его и таилась до этого часа. Забыв про покупки, он медленно побрел по магазину, а глаза — он чувствовал это — изо всех сил звали его.
