Закрутили вальс, и Любава сама потянула Митьку на круг. Не в силах улыбки сдержать, сидела Пелагея Ильинична на стуле и смотрела, как лебедушкой порхнула Любавина рука на Митькино широкое плечо, как бережно он ее за талию придержал и по кругу повел. Лицо у Любавы задумчивое, навроде как пригорюнилась маленько (может, характер у девы такой?), а ножонки бегут, за Митькиными поспевают. Глянула Пелагея Ильинична вокруг и заметила, что не одна она этой парой любуется, и совсем хорошо ей стало. Теперь уж тут и делать ей было больше нечего, молодежь смущать, погуляла, да и довольно, пора и честь знать.
Вышла Пелагея Ильинична из клуба и домой потихоньку направилась. А все те же звезды, что в ее молодости светились, на небе взошли, и снег так же под ногами поскрипывал, ровно и не прошумели годы, не прокатились вперед, оставив ее для старости.
И вдруг запотели глаза у Пелагеи Ильиничны, затуманились, оглянуться не успела, а уже катятся по щекам две горячие капельки. И что, почему вдруг, самой непонятно. А снежок поскрипывает под ногами, звезды ночью умываются и хорошо так — слов нет.
18
Рождественские морозы на славу удались. За ночь прорубь, что напротив дома Сенотрусовых, крепким ледком затянуло. Митька оставил ведра у проруби и пошел домой за ломом. Вернувшись, долго и тщательно сдалбливал наледь, удобную для ног ямку сделал, чтобы за водой ближе тянуться было, а саму прорубь в два ведра отмахал. Закончил Митька работу и на воду залюбовался, что стремительно струилась у его ног, утягивая за собой мелкие льдинки.
Зачерпнув полные ведра, Митька медленно побрел в гору, не обронив почти ни единой капельки. Работа по дому ему была в радость, и он старался сделать так, чтобы после его отъезда мать и Любава как можно дольше не знали беды без мужских рук. О том, что завтра надо уезжать, Митька старался не думать. Дергал сено из стожка, носил огромными навильниками в пригон, колол дрова, ясли у коровы поправил и о завтрашнем дне не помышлял.
Пелагея Ильинична довязывала теплые шерстяные носки для Митьки. Сдвинув в сторону горшочек с геранью, следила в окно за сыном и тихо улыбалась. Прошумела мимо окон незнакомая машина, должно быть, из района, и опять тишина, только удары Митькиного топора слышатся.
— Здорово, куркуль, — услышал Митька Колькин голос и выпрямился, добродушно улыбаясь, — ты никак на сто лет решил дрова запасти?
Колька в новеньком полушубочке, из кармана горлышко бутылки торчит, зубы, как на ярмарке, выставил, хоть считать по ним учись.
— Сгодятся, — говорит Митька, — далеко ли бежишь?
— Да так, делать нечего. Последний денечек, вот и бегаю.
— Ну давай.
— До завтра.
И пошагал Колька гоголем вдоль по улице, слегка выворачивая ноги в коленках. А Митька опять за работу принялся.
День выдался хоть и морозный, но ясный по-зимнему, с инеем на проводах и изморозью на ветках рябины, что под окном у Сенотрусовых росла. Митька уже большую кучу колотых поленьев наворотил, когда прибежала на обед Любава. Он ее издалека приметил: бежит по улице Любава в белом заячьем платке, в ладно сидящей на ней шубейке, в черных валенках. Засмотрелся Митька и не знает, его ли это Любава или совсем чужая женщина. Временами кажется, что его, и захолонет сердце тогда от счастья, от великой радости, и готов Митька что угодно сделать, любое несчастье осилить. А в другой раз так и обрежет мысль — нет, не его эта женщина, с большущими дивными глазами, и вянет Митька, руки сами собой опускаются. И думает Митька, всем ли так-то вот маяться приходится или же он один такой вот уродился.
— Сегодня Галка Метелкина чуть под машину не угодила, — рассказывает за столом Любава. — Колька назад сдавал, а она смотрела, как трелевщик в штабеле комли ровнял. Трактор тарахтит, ей и не слышно. Ее прицепом двинуло, а тут Колька, как почувствовал, затормозил.
— Ишь ведь как, — забеспокоилась Пелагея Ильинична, — ты, дева, поаккуратней там будь. Не дай бог что случится, так ведь нас с Митрием осиротишь.
Любава мельком глянула на Митьку, аккуратно схлебывающего горячие щи, и улыбнулась. Словно почувствовав это, Митька поднял голову, и встретились их взгляды, и столько добра и любви к себе впервые разглядела Любка в его глазах, что вдруг неведомым жаром охватило ее, и она невольно прижала ладони к запылавшим щекам.
