— Я не… то есть я… я… — Это казалось ей неправильным, хотя она не могла объяснить, почему именно. Если бы она не была президентским курьером, она посвящала бы больше времени творчеству, оттачивала бы свое мастерство и тренировалась до тех пор, пока ее стихотворения не привлекли бы внимание профессионалов, правда ведь?
Но если бы она не была президентским курьером, у нее на все это была бы целая жизнь! Много, много лет впереди.
— Хорошо, — сказала она Теджу. Все это казалось Ниме реальным и нереальным одновременно, волнующим… и неинтересным. Столько ощущений в тот миг перепуталось у нее в душе, как нитки в клубке.
Он тут же улыбнулся ей натянутой улыбкой.
— Хорошо. Знаешь, Нима, на войне бывают нужны не только солдаты.
Она удивленно моргнула.
— Но островитяне даже не смогут прочитать мои стихи. Если только их не переведут или что-нибудь в этом роде.
— Это не единственная война, в которой мы ведем сражение.
То ли из-за бедственного положения, то ли из сострадания, то ли по каким-то своим идеологическим мотивам, но народ с жадностью проглотил книжку стихов, озаглавленную как «Девочка в башне». В прессе поднялся громкий шум, который еще долго не утихал, постоянно допечатывались новые тиражи, а имя Нимы было у всех на устах, пусть и произносилось оно с большой осторожностью.
Ниме казалось, что она уже привыкла к пристальным взглядам и перешептыванию за спиной, но теперь вся общественность сосредоточила на ней свое внимание, словно хотела накрыть ее сокрушительной волной. Сотрудники коммуникационного центра постоянно отклоняли многочисленные запросы на интервью. Несколько автобиографических очерков, написанных Нимой, тут же разлетелись по разным изданиям и наделали много шума. Ее фотографии, казалось, были повсюду — почти на всех она была запечатлена в полумраке с угрюмым выражением лица в платье цвета морской волны. К тому же на этих снимках она казалась ужасно худой. Ниме они не нравились, но жизнерадостные фотографии, где на ней были золотистые или розовые одежды, на которых ее освещало солнце, а сама она радостно смеялась, не подходили для задач, которые ставили перед собой СМИ.
Теперь протестующие называли ее по имени. Она была уже не абстрактным «ребенком-курьером», о котором они рассуждали и упоминали в своих лозунгах, а Нимой — Поэтом из Башни, девушкой, заслуживавшей того, чтобы дожить до старости. Она стала ярким символом, сплотившим всех, кто выступал против серийных ракет.
Президенту Хану это совсем не понравилось.
Он был, в общем, хорошим человеком и не стал срывать свою ярость на Ниме, хотя не раз бросал в ее сторону сердитые взгляды после того, как интервьюеры спрашивали его, может ли он себе представить, как втыкает нож между ее ребер и пронзает сердце. Но он вызвал к себе Теджа.
— Вы используете ее. Это низко.
Тедж сложил на груди руки, надеясь, что его безмятежный вид еще больше разъярит президента.
— Нима верит в то, что мы делаем. Неужели вы настолько бессердечны, что лишите ее возможности высказывать свое мнение?
— Черт бы вас побрал! Вы думаете, я когда-нибудь воспользуюсь этой злосчастной штуковиной, если у меня будет другой выбор? А вы хотите, чтобы мы оказались в тисках меж двух зол: истреблением из-за океана и кровавой баней на нашей территории в случае, если мне придется замарать руки так, как к этому вынуждаете меня вы? Думаете, этот день и без того не станет самым тяжелым в моей проклятой жизни?
— Я вряд ли посочувствую вам, — сухо сказал Тедж, — ведь этот день станет последним для Нимы.
Если бы Нима услышала этот разговор, он только усилил бы негодование, которое росло в последнее время в ее душе в отношении двух этих людей. Это чувство засело у нее в горле безрадостным комком. Она по-прежнему немного боялась президента, хотя и провела с ним много времени, но гнев заглушал страх, и это было совершенно новое чувство. Ведь таково было ее предназначение, правда? Но какое Хан имел право так злобно реагировать на то, что она рассказала всем о своих чувствах?
Неужели она не заслужила возможности быть самой собой, и не важно, сколько времени ей осталось жить?
