– Какая еще статья?
– Программная, в которой ученый объяснял свое изобретение. Называется «Революция посредством науки, или Конец войнам».
– Не слышал о такой.
– Я только что разговаривал со вдовой. Она заявила, что на следующий день после смерти мужа к ней пришел Финн-Енотаевский и выпросил эту работу на день-два.
– Зачем?
– Чтобы снять копию, а потом вернуть, – пояснил жандарму сыщик.
– Ну и что?
– Он ее не вернул. Вот я и спрашиваю в вашем присутствии: господин Енотаевский, где статья?
Лицо Сазонова стало наливаться кровью.
– Присоединяюсь к вопросу господина коллежского советника. Поясните также, почему я узнаю об этом не от вас?
– Ваше высокоблагородие, я же докладывал! Вы изволили забыть. Указанную статью я принес вам в тот же вечер. И вы присоединили ее к прочим… когда сжигали.
Теперь пришла очередь Лыкова краснеть от гнева.
– Что сжигали?
– Алексей Николаич, я как раз собирался пояснить, – всплеснул руками подполковник. – Взрывной аппарат Филиппова мы сломали, о чем вам уже известно…
– Помню про это самоуправство.
– Вот. И бумаги все окаянные мы тоже истребили. Сожгли их в печке, в моем кабинете. Оставили немного для виду, те, что я вам отдал, а остальные спалили. Вот акт, ознакомьтесь.
Жандарм вынул из портфеля документ и протянул его собеседнику.
Лыков читал и не верил своим глазам. Все чин по чину: акт о сожжении бумаг, конфискованных у покойного М. М. Филиппова. Общим счетом три стопки, вес один пуд два с половиной фунта. Подписали ОКЖ подполковник Сазонов и ОКЖ ротмистр Герарди. Дата – 16 июня 1903 года, кабинет начальника Санкт-Петербургского отделения по охранению общественной безопасности и порядка. В перечне – три лабораторных журнала, статьи с формулами и расчетами, научная переписка на разных языках.
– Но зачем вы это сделали, черт возьми?
– Я же объяснял. Революционер изобретает невиданное ранее оружие. Вдруг оно попадет во вражеские руки? Нет, вернее будет сжечь, сломать, истребить. Мы все по закону, вот бумага.
– По какому закону?! Документы, конфискованные на месте преступления, являются вещественными доказательствами. И сохраняются после завершения судебного процесса, если нет иного указания властей.
Жандарм махнул рукой:
– Не будьте таким крючкотвором. Жизнь шире законодательных актов. Наш государь-миротворец, безусловно, одобрил бы подобное решение.
– Яков Григорьевич! При чем здесь государь? Есть правила, их надо соблюдать. Вот сейчас по факту смерти Филиппова ведется новое дознание. Назначил его министр внутренних дел. Оно, кстати, на контроле у государя, коего вы всуе поминаете. Как я буду вести дознание, если вы самые важные документы в печке сожгли? У меня нет слов. Едем к Вячеславу Константиновичу, ему объясните про то, что жизнь шире закона.
Финн-Енотаевский слушал перебранку начальников с нарастающим беспокойством. Он пытался что-то вставить, но Сазонов оборвал его:
– Выйдите из комнаты!
Агент безропотно удалился, а жандарм обратился к Лыкову:
– Алексей Николаич, выслушайте меня без сердца. В чем моя-то вина? Я маленький офицер… Подполковника вот еле-еле дали. Мне сказали – я исполнил. А вы: к министру…
– Кто сказал вам сделать это?
– Господин Зубатов.
– А вы про превышение власти никогда не слышали?
– Слышал, – с достоинством ответил жандарм. – Но тут другое. Сергей Васильич посоветовался наверху. И получил одобрение своим действиям. Там тоже сказали: спалить от греха подальше, и дело с концом.
– На каком верху? Назовите имя!
– Пожалуйста: Петр Николаич Дурново.
Лыков смешался:
– При чем тут Дурново? Он заведывает почтой и телеграфом.
– А вот и нет, – ротмистр торжествующе поднял палец. – Забыли про приказ от десятого июня?
– Ах да… Забыл. Ну вы и…
Жандарм наблюдал за сыщиком не без злорадства. Лыков не знал, как ему быть. Действительно, Плеве, придя на пост, упразднил подчинение Департамента полиции одному из товарищей министра. Обычно этот же человек был командиром ОКЖ. Но фон Валь стал товарищем Плеве без ведения дел департамента. Вячеслав Константинович хорошо знал полицейское дело и не нуждался в посреднике между собой и Лопухиным.
