В спину Галке прилетел снежок. Это бобренок! А она и не заметила, что он уже давно здесь.
— Ты опять за свое! — рассердилась было Галка.
— Я по тебе соскучился, — развел лапами Бобрик.
Галка, по достоинству оценив приятные слова Бобрика, стянула с головы бандану:
— Тогда… тогда можешь дернуть меня за косичку.
Под банданой у Галки оказались две смешно торчащие косички!
— Ух ты! — восхитился Бобрик. — Красота-а-а…
Он хотел еще что-то добавить, но тут послышалось:
— Дети! Дети! Письмо из Австралии!
Проваливаясь валенками в снег, к берегу бежала баба Маня. Все, кто был на берегу, поспешили ей навстречу. Пес Тарас тоже дернулся было бежать, да только хвост не пустил. Примерз ко льду.
— Ой, Галь, читай, — схватилась баба Маня за сердце. — Не умею я по-австралийскому.
— По-английски, — поправила Галка.
— Да один шут. Читай уже, — нетерпеливо попросила баба Маня.
И добавила:
— Платок-то на голову накинь. Простудишься.
Галка вскрыла конверт с множеством ярких марок и штемпелей. Внутри лежал листок цветной бумаги, на котором разборчивым почерком было написано, что долетели они хорошо, что сейчас у них лето и Новый Год они будут встречать при тридцатиградусной жаре и что недавно попали под теплый ливень.
А главное, весь Квинсленд теперь играет на ложках, поэтому нельзя ли на время выписать деда Авоську — проконсультировать желающих, а то Лени что-то не так показывает. В конце австралийцы передавали привет всем ложкаревцам и приглашали в гости. К письму была приложена общая фотография Эму, Кенга и Лени, почему-то на фоне пироги.
Увидев фото, все завизжали в безудержном восторге.
— Ой! Ой! — не выдержал пес Тарас у проруби. И было, отчего перепугаться не на шутку: скованный льдом хвост накрепко пригвоздил дворнягу к месту. Тарасу грозило зимовать у проруби.
Шумная орава весело и беспорядочно ринулась спасать Тараса. Баба Маня воткнула снеговику морковку вместо носа, и, запоздало всплеснув руками и причитая, тоже поспешила на помощь.
Поздним вечером Бобрик уютно свернулся в постели и зевнул. Сон быстро накрыл его своими картинками. Бобрик еще рос, и поэтому, как и Эму, летал во сне. Вот и на этот раз Бобрик оттолкнулся от земли и — полетел. Полетел над ватагой, спасающей пса Тараса, над речкой, над деревней и идущей по дороге коровой Муней, над расчищающим во дворе снег дедом Авоськой, а затем над лесом. Фигурки на льду реки становились все меньше и меньше. Уже с высоты птичьего полета были видны поля, поезда, города. Дальше — моря и горы. Затем один континент, другой. А вот и Австралия вплыла. По ее безбрежному пространству мчалось стадо кенгуру. А во-о-он там кто-то захлопал крыльями.
Бобрику показалось, что это рыжий Эму. А может, и не он. Бобрик толком не разглядел, потому что земной шар медленно вращался. Он был перед летящим бобренком как на ладони, такой уютный, если смотреть из космоса, со всеми своими обитателями — большими и маленькими, добрыми и не очень, серьезными и смешными. И все они говорили на каком-то одном языке, и Бобрик их понимал.
Спал Бобрик, спал лес, спала Ложкаревка.
* * *
А утром во дворе у Авоськи скрипнула калитка и чей-то вежливый баритон произнес:
— Гуд монинг, сэр. Я прафильно попаль? Это Ложкарьёфка?
Авоська отставил в сторону деревянную лопату для снега и всмотрелся.
Перед ним стоял пингвин.
Пингвин неуверенно произнес:
— Мне бы баба Маня.
— Здрасьте, — с интересом в голосе сказал Авоська. — А по какому вопросу?
Пингвин переступил с ноги на ногу, кашлянул в кулак и простосердечно сообщил:
— Я из зоопарька сбиезжало.
