Когда наконец Байрон сказал Маргарите, что она должна вернуться домой, она угрожала ему кинжалом и страшной местью и, вернувшись на следующий день, слегка порезала ему руку. Он приказал своим гребцам доставить ее домой, но она бросилась в воду, так что пришлось спасать ее и нести в дом. Наконец она поняла, что Байрон хочет избавиться от нее, и ушла сама.
Байрон надолго сохранил воспоминания о Маргарите и думал о ней больше, чем о других своих венецианских возлюбленных. «Забыл сказать, – писал он Меррею на следующий год, – что она была очень набожна и всегда крестилась, заслышав колокольный звон. Порой это совсем не вязалось с тем, чем она была занята в данный миг… Однажды, когда она побила кого-то из слуг и очень рассердила меня, я назвал ее коровой (в Италии это страшное оскорбление). Итак, я назвал ее «vacca». Она обернулась, сделала реверанс и ответила: «Vacca tua, Celenza (Eccelenza)», то есть «Ваша корова, если так будет угодно вашей светлости». Она была, как я уже упоминал, очень хорошим существом со многими прекрасными и забавными качествами, но свирепая и дикая, словно демон. Она часто хвасталась своим воздействием на меня и приписывала это своим физическим и нравственным качествам, которые отдавали должное ее личности, но никак не скромности».
В октябре Мэри и Шелли вернулись в Венецию и с тяжелым сердцем оставили Аллегру у Хоппнеров, которые удостоили их отборными сплетнями о поведении Байрона и подробностями его скандальных любовных похождений. Шелли написал своему другу Пикоку, что Байрон знается с самыми презренными женщинами, «которых гондольеры подбирают на улицах. Он позволяет отцам и матерям предлагать ему своих дочерей… Говорит, что не одобряет этого, но мирится».
Раздражение Байрона медлительностью Хэнсона достигло апогея, когда адвокат, его сын Ньютон и агент майора Уайлдмана 11 ноября наконец-то прибыли в Венецию с бумагами на Ньюстед. Байрон сердечно встретил Хэнсона, и его глаза наполнились слезами, потому что на него нахлынули воспоминания о юношеских днях, проведенных с Хэнсонами, несмотря на то что они привезли всего один ящик из трех, отправленных Мерреем, и ни одной книги. Хэнсоны же были несколько разочарованы. Ньютон заметил: «Лорду Байрону было не более тридцати, но выглядел он на сорок. Лицо у него было бледное, обрюзгшее и какое-то землистое. Он очень растолстел, плечи у него были широкие и округлые, а костяшек пальцев не было видно из-за жира».
17 ноября Байрон подписал дополнение к завещанию, в котором оставлял своей дочери Аллегре 5000 фунтов. Хэнсон отвез в Англию запечатанное письмо Хобхаусу и Киннэрду, в котором Байрон просил их уплатить его долги и вложить долю, предусмотренную брачным соглашением, в недвижимость или другую сделку. Дуглас Киннэрд немедленно занялся делом и написал письмо, разъясняющее финансовое положение Байрона. «Вы получите 94 с половиной тысячи фунтов, из которых 66 200 будут выплачены мистеру Блэнду и мне, чтобы приобрести на них государственные ценные бумаги, а проценты от этой сделки вместе с 200 фунтами в год от сэра Р. Ноэля будут выплачиваться вам ежегодно. Оставшиеся 28 300 фунтов мы с Хобхаусом пустим на оплату ваших долгов, которые, согласно предъявленному мне счету, составляют около 34 162 фунтов, следовательно, не хватает около 5860 фунтов». Хэнсон предложил Байрону оплатить прежде небольшие долги, но сам не хотел сокращать сумму своего долга, доходившую до двенадцати тысяч фунтов. Агенты Байрона, Хобхаус и Киннэрд, отклонили предложение и решили, что Хэнсон может подождать уплаты долга, по крайней мере пока он не составит подробный счет. Байрон будет получать пожизненные проценты (3300 фунтов) из доверительной собственности, а кроме того, начиная с апреля еще три тысячи, когда будет подписано соглашение о продаже Ньюстеда.
Байрон отправил в Англию рукопись первой песни «Дон Жуана» и с нетерпением ожидал приговора своих друзей. У него были опасения, потому что поэма «свободна, словно струи фонтана, и содержит горькие политические речи. Описание проклятых тори может остановить Меррея… Когда я говорю «свободна», то имею в виду не ту свободу, которую позволяли себе Ариосто, Боярдо, Вольтер, Пульчи, Берии и лучшие итальянские и французские мыслители, а среди англичан Поуп и Прайор. Я имею в виду отсутствие ненужных слов и фраз и просто ситуации, взятые из жизни».
