За завтраком Скроуп Дэвис и Хобхаус читали и обсуждали поэму Байрона. В письме другу Хобхаус со всей тактичностью, на которую только был способен, сообщил, что они оба время от времени восклицали: «Это невозможно издать!» – но потом добавлял: «Не стоит и упоминать, что эти восклицания перемежались восторженными возгласами и восхищением талантом автора, остроумием, поэзией, сатирой и тому подобным…» Хобхаус боялся, что все слухи о жизни Байрона в Венеции будут подтверждены, а то и преувеличены. А что касается сатиры, то «мы со Скроупом пришли к выводу, что более удались нападки на Каслрея, чем на Саути. Здесь, кстати, присутствует оскорбительная фраза, поэтому мы решили, что лучше не издавать эту вещь, пока ты сам не приедешь в Англию и не будешь готов к открытой борьбе с Саути». Хобхаус признал, что не знает, насколько поможет сокращение отдельных частей, потому что «двусмысленные отрывки превосходят все остальное в остроумии, иронии и поэтичности». Даже Дуглас Киннэрд, такой же несдержанный в речи, как и Байрон, согласился, что поэму публиковать нельзя.
Друзья Байрона полагали, что из-за его долгого отсутствия на родине он не знает о растущем негодовании читателей, обязанном своим появлением распутству двора в правление принца-регента и представителей высших классов, с которыми Байрон нередко сталкивался, живя в Лондоне. Но Байрон не мог с этим согласиться и не желал сокращать поэму, хотя и понимал, что лучше бы убрать строки вызывающего характера, посвященные Каслрею и Саути. «Я обращаюсь к Меррею и читателю: «Дон Жуан» выйдет полностью или никак. Если есть возражения насчет излишней распущенности, то люди, приветствующие поэзию Томаса Мура и читающие Филдинга и Смоллетта, могут с этим мириться. Если же дело в поэзии, то я все-таки рискну. Ни за что не уступлю дорогу ханжеству». На возражение Хобхауса о том, что поэма слишком автобиографична, Байрон ответил: «Приключение с Юлией (альковный фарс с донной Юлией) не имеет ко мне никакого отношения, а скорее, связано с одним моим знакомым по имени Паролини. Это случилось, когда он был мальчиком, в Бассано, с женой префекта…»
Наконец Байрон обратился к Меррею, надеясь заинтересовать его скандальным успехом и убедить не обращать внимания на мнение «пуританского комитета». «…Я возражаю. Если в поэме есть поэзия, она выдержит суд публики, а если нет, то провалится. Остальное же чепуха и не может помешать изданию…» Байрон попросил Меррея напечатать пятьдесят экземпляров для распространения в кругу друзей. Но вскоре стал настаивать на настоящей публикации. «Если бы мне сказали, что стихи плохие, я бы согласился; но мне говорят обратное, а потом начинают рассуждать о нравственности: впервые я слышу это слово не от негодяя, употребленное по назначению. Я заявляю, что это самая нравственная из всех поэм, но если читатели так не решат, то это их вина, а не моя».
Байрона раздражало, что лорд Лодердейл, который отвез рукопись в Лондон, начал распространять слухи о его венецианских увлечениях. Байрон хвастливо писал Хобхаусу и Киннэрду:
«Что именно он имеет в виду? С прошлого года у меня их было полно: Тарручелли, да Мости, Спинеда, Лотти, Риццато, Элеонора, Карлотта, Джульетта, Альвизи, Замбьери, Элеонора де Бецци, любовница по крайней мере одного короля Неаполя, Терезина Маццурати, Глеттенхайм и ее сестра, Луиджия и ее мать, Форнаретта, Сайта, Калигара, Портьера Бедова, артистка кордебалета из Болоньи, Тентора и ее сестра и так далее. Некоторые из них графини, некоторые жены сапожников; некоторые благородные, другие из среднего класса, третьи – из низшего, и все распутницы. Кого из них имеет в виду проклятый старик? С 1817 года я был с ними со всеми и еще со многими другими». В приписке Байрон сообщал, что не собирается менять своего образа жизни: «Какие бы деньги ни заплатил Меррей, пожалуйста, перешлите мне. Ни за что не соглашусь тратить свои, а то, что зарабатываю с помощью своих мозгов, буду тратить на девок, пока у меня еще есть порох в пороховницах. Я не проживу долго и поэтому должен брать от жизни все…»
