Но Байрон не обращал внимания на обиды своих возлюбленных, и шумные крики эхом раздавались над водой каналов, приводя к тому, что даже гондольеры начинали говорить о «странностях» английского лорда. Англичан одолевало нездоровое любопытство увидеть его, и они даже подкупали слуг, чтобы проникнуть в дом. Неудивительно, что в литературных салонах Байрон избегал встреч с соотечественниками. Несмотря на это, он был доволен жизнью в Венеции. Продажа Ньюстеда принесла ему материальную независимость, даже большую, чем если бы он остался в Англии. «За два года, проведенные мною в Венеции, – писал Байрон Уэддерберну Уэбстеру, – я потратил около пяти тысяч фунтов. Я не потратил бы и третьей части этих денег, если бы не страсть к женщинам, которая всегда дорого обходится, а в Венеции особенно… Более половины было потрачено на любовные утехи. Будь уверен, я получил много за эти деньги, потратив по меньшей мере на каждую по две сотни, а возможно, и больше, потому что не вел учета». Однако расточительность Байрона распространялась не только на женщин. Хоппнер вспоминал, что Байрон «послал пятьдесят луидоров бедному издателю, чей дом сгорел и который лишился всей собственности».
Как бы ни было хорошо Байрону во дворце, он понимал, что это неподходящее место для его дочери. Элиза, няня-швейцарка маленькой Аллегры, писала встревоженные письма матери девочки относительно ссор слуг и любовниц во дворце Мосениго. В начале августа Хоппнеры взяли к себе Аллегру с няней. Узнав, что ее дочь живет у незнакомых людей, Клер так расстроилась, что упросила Шелли отправиться с ней в Венецию 17 августа. Они приехали 22-го и пошли прямо к Хоппнерам, которые согласились держать приезд Клер в тайне.
На следующий день Шелли зашел во дворец Мосениго, где его сердечно принял Байрон, согласившийся на просьбу Клер повидаться с дочерью. Поверив, что Клер в Падуе, Байрон настаивал, чтобы Шелли сопровождал его во время верховой прогулки в Лидо. Он был в превосходном расположении духа, потому что Шелли всегда поднимал ему настроение. Хотя Байрон любил подшутить над его атеистическими взглядами, Шелли тоже был рад беседе с ним и прогулке, о которых позднее упомянул в поэме «Юлиан и Маддало». В предисловии он говорил о графе Маддало (Байроне) как о «человеке поразительного таланта, способного, если он сумеет направить свои силы в нужное русло, поднять низко павший дух страны. Однако его слабость заключается в гордости… В жизни нет более мягкого, терпеливого и неприхотливого человека, чем Маддало. Он весел, открыт и остроумен. Серьезная же его беседа подобна приворотному зелью: люди слушают, точно очарованные».
Когда Байрон и Шелли вернулись во дворец, то продолжили беседу до утра. Байрон великодушно предложил Шелли и его семье воспользоваться виллой, снятой им у Хоппнера в Эсте, где Аллегра могла бы видеться с матерью. Вновь разговор, как и на песках Лидо, зашел о свободе воли и предназначении, и Юлиан (Шелли) отважно заявил:
Со злом мы слиты собственною волей,
Согласье мы же дали на него.
Иною жизнь нам улыбнется долей,
Раз захотим добиться своего.
Мы можем быть всем тем, что сердцу снится
О счастье, о величье, высоте.
Где, как не в наших помыслах, таится
Все, что нам говорит о красоте,
Что к правде нас влечет, к любви, к мечте?
Мы можем быть иными. И когда бы
Столь слабыми мы не были, дела
Мечта бы никогда не превзошла…
О да, беда лишь в том, что так мы слабы, —
Промолвил Маддало: «Замкнутый круг.
Из пут своих бессильный тщетно рвется.
Как сильным стать? Утопия, мой друг…»
(Перевод К. Бальмонта)
В первой половине сентября Байрон был погружен в работу над первой песней поэмы, начатой в июле. 19 сентября он написал Муру: «Я закончил первую песнь, очень длинную, около ста восьмидесяти октав. Это поэма в стиле «Беппо», которую я написал, окрыленный успехом. Она называется «Дон Жуан» и будет высмеивать почти все. Но сомневаюсь, не слишком ли она откровенна для нашего пуританского общества». Байрон строил грандиозные планы в отношении своей поэмы и писал о своем намерении более серьезно, чем хотел, вначале желая узнать, как примет его произведение читатель. Был какой-то вызов в выборе Дон Жуана, легендарного ученика дьявола и беззаботного повесы, героем ироническо-героической эпопеи, и Байрон находил особенное удовольствие в изменении характера традиционного героя, делая его невинным существом, наивным, подобно Кандиду, и ставшим жертвой обстоятельств.
