— Возьмите себя в руки, Геннадий Михайлович.
Фролов вскинул голову:
— Хорошо, скажите, только честно, что вы обо мне думаете? Вспомните наш прошлый разговор о транскрипции человека, — помните?
Скаргин бросил в корзину для мусора потухшую сигарету.
— Это тогда просто с языка сорвалось, случайно. Какая может быть транскрипция? Человек сложнее слова, они несоизмеримы.
— И все-таки, все-таки — что вы обо мне думаете? — настаивал Фролов. — Мне это надо знать!
— Я понимаю, к чему вы клоните, Геннадий Михайлович, но не могу ничем помочь. Пока не могу.
— А вот видите! — крикнул Фролов, сверля его глазами. — Вы сомневаетесь, вы не уверены в моей непричастности к этому проклятому убийству!
— Нет! — твердо ответил Скаргин. — И прекратите истерику.
— Вам нужно знать, почему я лгу? А я не обязан отвечать и не буду этого делать! Слышите? Не буду!
— Как угодно.
— Ну почему, почему вы не уговариваете меня? — взвизгнул Фролов. — Попросите, чтобы я рассказал вам все, и я, может быть, сделаю это! Ну, попросите! Попросите меня!
Скаргин встал и, поправляя шарф на шее, пошел к двери.
— Я приду в другой раз, когда вы не будете так возбуждены.
— Стойте! — Фролов кинулся к нему и удержал у самой двери. — Не уходите!.. Спрашивайте, я отвечу.
Скаргин остановился:
— Вам надо успокоиться, Геннадий Михайлович.
— Простите! Забудьте, я постараюсь держать себя в руках. Скаргин вернулся:
— Зачем Прус приходил к вам днем седьмого января? Фролов вытер платком вспотевший лоб и облизнул губы.
— За тем же, за чем приходил и раньше: зашел, посидел минут тридцать и ушел, а вечером снова появился.
— Это все?
— Нет. — Геннадий Михайлович искоса посмотрел на Скаргина. — В тот день он был взволнован, нервничал. Мне казалось, что с ним произошла какая-то неприятность. Поверьте, я говорю правду, и если молчал до сих пор, то по той причине, что меня могли счесть человеком, который выдумывает несуществующие обстоятельства для своего оправдания. Ваш предшественник мог решить, что я обманываю следствие и таким образом отвожу от себя подозрения. Против меня и так слишком много улик, я не хотел прибавлять к ним еще одну.
— Какая же это улика?! — удивился Скаргин.
— Ну, раз Прус был возбужден, значит, кто-то где-то его расстроил, значит, что-то с ним случилось за пределами мастерской, а кому это выгодно? Конечно, мне. Так мог подумать следователь.
— Прус говорил, чем он расстроен?
— Нет, не говорил. Но с ним явно что-то случилось. Это я утверждаю.
— И все-таки, почему вы так решили?
— Евгений Адольфович всегда был спокоен, еле двигался, а днем, накануне смерти, буквально вбежал в мастерскую, даже запыхался.
— Как же вы его не спросили, что с ним случилось, что произошло?
Фролов замялся:
— Спрашивал, но он не ответил.
Скаргин видел, что он что-то утаивает, скрывает, но промолчал.
— Хорошо, закончим и со вторым вопросом, — стараясь не показывать раздражения, сказал он. — Остается третий и, пожалуй, самый главный. На замке мастерской эксперты не нашли следов взлома: дверь была открыта ключом. Сколько всего их было?
— Два, — облегченно вздохнул Фролов, чувствуя, что с опасной для него темой покончено. — Один ключ всегда висел на гвозде, вбитом в дверную раму, а второй я всегда ношу с собой, в кармане.
— Где он сейчас? Я имею ввиду запасной, который висел на гвозде?
— Когда началось следствие, его забрал следователь. Протоколом оформил.
— А до этого он все время висел у двери?
— Ну, гарантии я дать не могу. Не обращал внимания. Мне он не был нужен, а к тому, что он всегда висит на гвозде у двери, я так привык, что перестал замечать.
— Выходит, его могли на время — допустим, на один день, — взять оттуда, а затем вернуть на прежнее место? На ключе, который рассматривали эксперты, отсутствовали отпечатки пальцев, так что такой вариант не исключен, согласны?
— Опять вы издеваетесь надо мной, — с горечью пожаловался Фролов. — Подумайте сами: стоит мне согласиться, и вы, если не сейчас, то немного позже обязательно скажете: «Фролов натолкнул меня на версию, согласно которой незадолго до убийства кто-то выкрал запасной ключ и сделал с него дубликат».
