— Пока нет, — ответил Ивлев. «Да и брошу ли?» — подумал он, а еще о том, что дед в империалистическую воевал на Рижском взморье. Полузатопленные, оплывающие окопы, туманы, слякоть, мокрый снег и ветер оставили в сознании деда отвращение к морю на всю его долгую жизнь. В окопах он получил письмо из деревни, название которой (родней не придумаешь) — Отрада, что жена его, Надежда, надорвавшись на хозяйских работах в поле и в страшных муках родив ему еще одного сына, умерла. Отцу Ивлева было три года, тете Арише — два; мальчика назвали Сергеем. И представил, как дед тяжело бежит по грязи в атаку, исказив от крика небритое, колючее, каким щекотал много лет спустя маленького Ивлева, лицо, с застывшим взглядом светло-свинцовых, как это проклятое море, глаз, а сам с каждым шагом про себя повторяет: «Только не насмерть… Только не насмерть…» Ему позарез нужен был отпуск…
— А рыбешка вкусная… — прервал молчание Павел Алексеевич.
Ивлев отметил, что и отец так говорит, особенно сейчас, постарев сильно. Рыбешка, речушка, коровенка, лошаденка…
— Интересно, каким ты стал? На отца похож, а? — спросил Павел Алексеевич. — Помню, в двадцать восьмом году разыскал он меня, — не дожидаясь ответа, продолжал он. — Я здесь кочегаром на паровозе уже два года работал. Ну а твой отец прямо из деревни сюда подался. В штанах из мешковины, но не в лаптях, правда! Не помню, что на ногах было, но не лапти. — Он засмеялся. — Утром говорю: пойдем вместе, я за тебя похлопочу. С работой тогда трудно было. А он говорит, что нет, он сам. Упрямый у тебя отец, тогда и вовсе гордый был. Короче, потому и в вагонники попал. А так бы я его на паровоз мог определить. Жить стали вместе в комнатенке, которую я снимал. Прошел месяц, получил он свои ученические, ну и я подбавил, и поехали мы в воскресенье на Сухаревку — костюм ему покупать. Черт-те что там творилось. Торговались мы, торговались, но не прогадали… Купили ношеный, но еще крепкий: отец два года в нем проходил. Вернулись в Лосинку, он сразу в костюм переоделся. Сели мы за стол и отметили первую пролетарскую получку, крещение, так сказать, еще одного Ивлева из крестьян в железнодорожники.
Павел Алексеевич раскраснелся. Воспоминания были очень приятны ему. Наверное, он давно ни с кем не разговаривал так, а про это, может, и вообще никому не рассказывал, может, он всю жизнь предполагал, что когда-нибудь Ивлев-младший явится к нему, чтобы выслушать то, что он сейчас говорит. И он сделал паузу, чтобы понять, так ли это на самом деле.
— Я слушаю, дядь Паш…
— Какое было время, Владимир. И ка-ак оно быстро летело! Пятилетку — в четыре года! Жизнь мчалась вперед с курьерской скоростью… Да, отец через год был слесарем-вагонником, еще через год — осмотрщиком вагонов. Приняли в комсомол. Принимали в клубе, который до сих пор сохранился. Он здесь рядом: с балкона ты должен увидеть. Тогда его только отстроили. Замечательный дворец для железнодорожников. Оркестр, праздничные речи, особо отличившимся — ценные подарки. Не премии, а ценные подарки. Понимаешь?! И вот твоему отцу — отрез на костюм. И квитанция на бесплатный пошив, то есть за счет депо, конечно. Вот как он работал! Ленинградский коверкот! Песочного цвета… Мечта! Не нэпманский, а уже наш, отечественный, ленинградский! Шить костюм заказал на Малой Бронной. Не знаю, кто посоветовал или сам решил, ведь на примерку добраться — уйму времени потеряешь. Но пошивочная высшего разряда. Сшили, что и говорить, классно!
Павел Алексеевич поднялся, чуть вытянув руку, дошел до журнального столика, нашарил пепельницу и папиросы, затем вернулся. На ощупь поставил пепельницу перед собой и закурил. А Ивлев, силясь представить этот первый, а потому просто великолепный для отца костюм, перебирал в памяти довоенные фотографии отца, но они однообразной картиной следовали у него перед глазами.
Начинало темнеть. Ивлев осмотрел стены, нашел выключатель и щелкнул им.
— Ах да! Прости, Владимир, уже вечер. Может, телевизор включить? Знаешь, что интересно, хоккея с шайбой никогда, можно сказать, не видел, а полюбил. Даже любимые игроки есть…
