— А почему отец уехал из деревни?
— Трудно ответить. Вот почему ты решил стать моряком?! — Павел Алексеевич помолчал, то ли ожидая ответа, то ли собираясь с мыслями. — В двух словах не скажешь. Было куда и к кому ехать. Но он все равно уехал бы, даже если бы меня и не было здесь, — он взмахнул рукой, как бы в знак утверждения. — Ведь он вырос вместе со мной, я ему нянькой был. Мне лет десять было, когда его привели к нам. Твоему деду после ранения отпуск дали двухнедельный. Приехал. Жена уже год в земле лежит, дети сиротами. Тоскливо. Ну а родня времени даром не теряла: заранее подыскала ему невесту в другом уезде, вдову-солдатку. Почему так далеко? У Семена же трое детей. Хоть и время было такое, что все женихи или на войне, или погибли, но с тремя маленькими детьми, причем сразу же одной остаться, согласись, мало кто с таким пойдет под венец. И твою теперешнюю бабку обманули. Сказали, что двое, совсем маленькие. А раз маленькие — то ничего не помнят, привыкнут. Согласилась, приехала… А Алексея в наш дом привели. Мы с дедом братья. Так что я тебе прихожусь двоюродным дедом. — Он улыбнулся.
— А что же бабка?
— А что бабка… Узнала потом, но обвенчались ведь, крест целовала… Она набожная очень. Вот приедешь — она тебе под образами спать постелит. А Алексей так почти у нас и жил. После гражданской, когда дед вернулся, тогда только насильно привел его к себе в дом.
«Мне отец про это не рассказывал, — подумал Ивлев. — Да и спрашивал ли я когда-нибудь? Знал, что бабка родная умерла. Знал, что деревня, где отец родился, называлась Отрада. И то узнал, когда заполнял анкету для заграничной визы моряка. А район назывался как-то по-старому. Как же?.. Как же… Не то Ухтомский, не то Ухоловский… Где-то на юге Рязанщины».
— Все равно бы уехал из деревни, — продолжал Павел Алексеевич. — Такой характер у него. Он и на восток так попал. Хотел Комсомольск строить, а в депо не пустили, нужен здесь, сказали. Тогда он в тридцать третьем и ушел в армию. Формировались железнодорожные батальоны специально для Дальнего Востока, где в то время укладывали второй путь. И изыскания БАМа уже велись. Осенью их и отправили из Москвы. Что и говорить, трудно им пришлось в первую зиму. Ребята все с запада, от яблок, можно сказать, ехали; отец писал, что каждый день хвойный отвар не то пил, не то им рот полоскал, чтобы цинга не началась. И морозы… Эх, не пришлось в ваших краях побывать, жалею.
— Я буду возвращаться — вместе и поедем. Или полетим, что быстрее и лучше. Сюда ехал поездом. Все посмотрел, кое-что вспомнил. Я же вас обманул тогда, дядь Паш. Все-таки съел мороженое и заболел.
— А я знаю, знаю. Слышал, как ты его кушал, не хотелось лишать тебя удовольствия. Думаю, мальчик крепкий. Там у них такие морозы, авось горло выдюжит. Шел и, помню, чтобы ты не торопился, рассказывал о паровозах Сухова. Клял потом себя, но ничего.
С улицы доносились отголоски музыки — темпераментной и бойкой. Очевидно, с танцплощадки, подумал Ивлев, или из клуба, где отца принимали в комсомол и где он лет сорок назад учился танцевать какой-нибудь уанстеп.
— Расскажите еще об отце.
— Ну-у, Вовчик… Что же тебе рассказать. Ты его лучше меня должен знать. Обязан даже.
— Почему он не вернулся сюда?
Шутливое выражение сошло с лица Павла Алексеевича. Он нащупал папиросы. Лишь сделав долгую затяжку, сказал:
— Ты жалеешь, что не родился в Москве и живешь не здесь?
— Что вы?! — Ивлев смутился.
— Ему предлагали здесь работу, когда после войны он приезжал в отпуск. До войны, как ты знаешь, он техникум закончил и всю войну проработал старшим ревизором по безопасности движения в отделении дороги. Из названия видно, что это за должность. Безопасность движения… В военное время! — Павел Алексеевич поднял палец вверх. — Всю войну проработал. Эта должность только для таких людей, как твой отец. Для принципиальных большевиков, скажу по-старому. В сорок третьем получил орден. С вашего же участка снимали рельсы под Сталинград. А в это время твои старшие сестренки уже родились. Война, жили впроголодь, две девочки на руках, одна из них грудная. У жены нет молока… И работа… Люди работали день и ночь, чтобы победить. На совесть. — Павел Алексеевич вздохнул. — Оклад, знаешь, у отца какой был? Девятьсот рублей. А четушка молока на рынке или там у частников, кто мог держать козу или корову, стоила пятьдесят… Нет, не мог Алексей бросить край, который начинал осваивать, людей, с которыми пережил самое тяжелое для всех нас время. Прикипел сердцем к дороге, к морозам, к сопкам, к людям… Как накипь к старому паровозному котлу.
