На автовокзале каруселились пассажиры. Где-то из-за снегопадов застряли автобусы. Улей из стекла и бетона гудел, шебуршился.
Петр Борзых терпеливо расспрашивал бабку с мокрым — не то от снега, не то от пота — лицом, как попасть на туристическую базу. Краснолицая бабка перебрасывала с руки на руку две глыбы-авоськи, проклинала автотранспорт, но все же объяснила, успевая выплевывать шелуху от семечек. Он понял, что прежде всего ему нужно добраться до поселка Кленовый, а уж там найти — проще простого. Тут подошел к вокзалу автобус, и бабка кивнула: «Вот на ентом, парень. Если смогешь сесть… Здесь недалеко: через час будешь на месте, а мне…»
Оказалось, ему нужно было проехать одной остановкой дальше, чтобы удобнее добраться до базы. Он же толком не расспросил, когда брал билет. И вот теперь кондуктор второй раз крикнул: «Кленовый!» — и смотрел на него. А автобус стоял. Закричали: «Чего стоим? Поехали дальше!» Он растерялся. Хотел проехать еще остановку, а кондуктор все смотрел на него, и Борзых принялся было объяснять, тот зло и торжествующе, словно приглашая в свидетели всех, вновь прокричал: «Слышь, парень! А ты брал до Кленового! Да, ты… ты! Ох, жмоты!» Последние слова заглушил скребущий хлопок закрывшихся дверей.
Невесть откуда взявшийся ветер сделал снег мелким и колючим. Шоссе обдувалось со всех сторон. Оно длинной затяжной дугой тянулось влево, к едва видневшимся сопкам. По промерзшему асфальту мела поземка.
Борзых шел навстречу ветру, и по лицу жгуче били снежинки. Когда порывы ветра становились особенно сильными, а снег нестерпимо хлестал по прищуренным глазам, он поворачивался к ветру спиной и вприпрыжку пятился. Не верилось, что в полусотне километров плещется незамерзающее море.
Долго шел, пока с левой стороны дороги не проступили контуры домов. Он свернул к ним. Между домами стало тише. Он осмотрелся. Увидел девушку с лыжами на плече и пошел за ней.
Вскоре он говорил с вахтершей, повторял Мишкину фамилию и смотрел, как она водила пальцем в журнале, шевелила губами, а потом взглянула на него поверх очков и еще раз спросила фамилию Мишки.
— Двадцать третья комната, молодой человек. Второй этаж, за холлом сразу.
Радуясь, как все легко и обыденно получилось, он шел по коридору на стук пинг-понга, миновал то, что здесь именовали холлом: крохотный закуток, где стоял теннисный стол, и справа, увидел дверь с номером двадцать три. Постучал, нажал на ручку — комната была заперта. Он обернулся к игравшим и увидел Мишку.
Сначала он увидел гурьбу парней — заснеженных и красных, в шерстяных тренировочных костюмах и шапочках, в мокрых кедах, оставляющих следы на полу, и с ними был Мишка. Он шел такой же развалистой, усталой походкой футболиста и нес в руке мяч.
Борзых сдержанно улыбался и ждал. Ребята прошли. У двери остановился Мишка и парень, которого раньше Борзых не заметил. Этот парень участия в футболе не принимал, вероятно. Был чист, красив, очень свободно и ловко, не глядя, проворачивал ключ в замочной скважине.
— Салют, Мишка! — окликнул Борзых.
Мишка оторопело уставился на него, потом нос у него сморщился, как в детстве от улыбки, и он загудел:
— О-хо-хо! Петька?! Борзой! Ха-ха!..
Он ударил Петьку в плечо, а тот ответил, и они, толкаясь и гогоча, ввалились в комнату.
— Здоров, здоров стал, — говорил Мишка, все еще толкая его в плечо и оглядывая. — Ручки-то, ручки! Ты посмотри, Сева, — обратился он к парню. — Вот против таких ручищ я часто махался в детстве. Каково?!
— Но ты никогда не плакал и не жаловался, — сказал Борзых. — И даже один раз разбил мне нос.
Они засмеялись.
— Ты не получил мое письмо?
— Да почему… получил… — замялся Мишка и зачем-то посмотрел на свои пальцы.
Неожиданно грянула музыка, ударив по ушам: Сева включил магнитофон. Мишка сморщился и обернулся к Севе:
— Сделай тише. Понимаешь, — стал говорить Петьке, — подвернулась путевка. Всего двенадцать рэ. Здесь одни студенты сейчас. И их очень трудно достать, путевки. Надоел город. И вот сюда на целых две недели… Да ты садись, чего стоять. На кровать прямо и пальто сними.
Борзых разделся.
