На первый номер народа было меньше, и он вошел почти спокойно, спросил, далеко ли конечная, а узнав, протиснулся боком к окну на задней площадке.
Он еще не привык к гражданской одежде, ловил себя на том, что вздрагивает при виде офицера, а в голове бьется мысль, все ли пуговицы застегнуты. Может, оттого, что не начал еще работать. Он только устроился, получил аванс и отпросился на пять дней якобы по семейным обстоятельствам. Захотелось съездить к Мишке. Нет, как здорово, что он сейчас увидит Мишку! Три года служил и только на последнем узнал, что Мишка учится здесь в институте и живет у своей дальней родственницы, тетки что ли, а это — конечная остановка автобуса номер один. Он вспомнил последнее Мишкино письмо, где тот писал: «Петруня, заглядывай! В феврале каникулы у меня. И вообще, черт ты этакий! Совсем оборзел». Дело в том, что у него фамилия Борзых. Петр Борзых.
Автобус полз вдоль бухты по заснеженным сопкам. На подъемах машины без толку буксовали в снегу, вхолостую наяривали колесами. Иные были уже с цепями на протекторах, и в автобусе было слышно, как те лязгали.
Он смотрел в окно, и вдруг в голову пришла мысль, что уже несколько лет не видел лошади. А запрячь?..
…Мишка ездить на лошади не умел. Казалось странно: такой здоровый — и не может верхом. На нем были летние брючки небесно-голубого цвета. А лошади потные, грязные. После работ их гнал на реку дед Евген, всю жизнь отдавший лошадям и конюшне и имевший прозвище «Женя, гони лошадей!».
— Айда, ребятки! Пособите!..
Петька ухватил красную кобылу за гриву, потрепал ее по шее и подвел к забору.
— Залезай, — кивнул Мишке.
Мишка одержимо вскарабкался на жерди и, качаясь, лег животом на сальную, словно застывший жир, спину кобылы.
— Но-но! — прикрикнул Петька. — Стоять, дура!..
А Мишка на спине, как на бочке, встал на колени, уцепился за гриву и, балансируя, кое-как уселся. Он в это время совсем не думал о брюках, и Петьке это понравилось. Петьку мать всегда попрекала, что он бегает по деревне грязный, приводя в пример Мишку.
— Не бойся, она спокойная…
И уже на ходу, подпрыгивая, как истукан, клацая зубами в такт шагу лошади, Мишка ответил:
— А я и не боюсь…
На мосту через реку их догнала машина и истошно засигналила. Мост был узкий, деревянный, с перилами. Коням деться было некуда, и рванулись они вперед.
Копыта гулко стучали по дереву, сзади вопил клаксон, а Петька, изогнувшись над гривой, несся, размахивая одной рукой с воображаемой шашкой; и было как в кино. Он совсем забыл про Мишку, не смотрел на него. А Мишка лишь неделю спустя сознался, что ему так страшно, как на мосту, когда лошади помчались как ужаленные, еще никогда не бывало. А Мишка был смелый пацан, даже отчаянный. И он показал Петьке желто-синие пятна на костлявом мальчишеском заду. «Ну и хребет у нее!» — улыбнулся при этом.
После звонка в дверь ему открыла немолодая женщина с ребристой от бигуди головой. «Тетка», — решил он.
— Его нет. Он на турбазе, — ответила она недовольно. В подъезде было холодно, но в квартиру она его не пригласила. И всем видом давала понять, что ей некогда, что здесь холодно и что он стоит, ведь она сказала, что Миши нет дома. Она стала прикрывать дверь.
— Постойте! — Он закинул сумку за плечо и взялся за ручку двери. — Простите, на какой турбазе?.. Он вам не говорил, что я должен был приехать?
— Ничего он мне не говорил. А турбаза называется «Горные ключи». — И она решительно стала захлопывать дверь.
— Как туда добраться?
— Автобусом, — буркнула тетка и щелкнула замком.
«Черт-те что… Турбаза какая-то. Письмо, что ли, не получил мое?.. — Он вяло спускался по лестнице. — Что теперь делать? Наверно, не получил письмо».
На улице валил густой мокрый снег. Борзых шел и тяжело сознавал, что его затея лопнула и выходит, он зря сюда приехал.
Было сыро, неуютно. Промокшие ноги начали мерзнуть. Ему стало одиноко. Он подумал: как тяжело медведям-шатунам зимой. Еще не зная зачем, остановился у автобусной остановки. Влажный снег облепил пальто, обмохнатил шарф, а шапка стала тяжелой. Он снял ее, стряхнул снег, перчаткой обмел плечи и грудь и вошел в подошедший автобус.
