Раздался девчоночий визг, а следом довольный смех мальчишек.
— Ну, держи краба… — И Борзых протянул руку.
— Я рад, что ты заглянул, — сказал Мишка.
— Я тоже рад.
— Приезжай на воскресенье.
— Приеду, — пообещал Борзых и добавил: — Обязательно. — Хотя знал: навряд ли еще приедет…
В автобусе он сел у окна. Он сидел и ждал отправления. Напряжение, ожидание встречи, весь день сковывавшие его, прошли. Он ощутил усталость. Он чувствовал себя, как после жаркого сенокосного дня: после изнурительной косьбы, когда уже все скошено и наступает счастливая, медленно проходящая, радостная удовлетворенность завершенного доброго дела.
Автобус, буксуя, тронулся. Борзых откинулся на спинку кресла. Им овладело приятное дорожное ничегонеделанье. И он задремал.
Его ударили ножом, а он сразу ничего не понял. Подумал: «Ага! А все-таки убегаете…» — и хотел было рвануться за ними, но не смог. Что-то горело в боку, будто неожиданно приставили головешку прямо из костра. Один из них оглянулся и толкнул штабель бочек. Саня смотрел, как, глухо громыхая, несколько железных кругляков неслись на него, смотрел не понимая: невидимое пламя кусало и жгло левый бок. И когда ударило бочкой по ногам, и новая боль, хлынувшая снизу от захрустевшей ступни, вывела из оцепенения, он понял, что его порезали, что ребята эти ой какие, а тельняшка теплеет и набухает от крови — его крови… Саня испугался. От мысли, что у него внутри что-то проткнули и, может быть, он сейчас потеряет сознание, его затошнило. Ковыляя, все еще боясь потрогать бок, Саня добрался до бота, лежавшего на берегу, сел прямо на землю, вжавшись спиной в шершавый борт. Осторожно вытянул ноги, отстегнул ремень. Было темно, и рану Саня не видел. Когда он приложил ладонь и она стала липкой, его снова затошнило.
Он сорвал воротник, сложил его, будто собираясь утюжить, потом сложил еще раз. Обернул в носовой платок, осторожно прижал к ране и накрепко обтянулся ремнем. «Главное — меньше шевелиться, кровь остановится. — Это Саня произнес вслух. — Главное — спокойствие, и думать нужно о другом».
Ночная бухта в огнях. До утра еще далеко, тумана не было, и отчетливо виднелись огни рыбного порта, судов, стоящих в ремонте, у самых ног тяжелые маслянистые волны глухо били в причал. Выше причала, под горой, натужно пыхтел маневровый тепловоз, гоняя вагоны с солью, сбивая их в длинную вереницу.
Курсант Митин не любил драк, да и не умел драться. И вот он сейчас сидел, зажав бок, с мучительной растерянностью пытался что-нибудь предпринять.
Когда ему сказали сегодня, что он заступает в наряд вахтенным на причал училища, Саня обрадовался. Осень только начиналась. Было тепло. И ночью, по словам старшекурсников, если разрешал дежурный офицер, можно было развести маленький костерчик. А вечером, благо осень, наблюдать безоблачный закат… Солнце садилось, утопало, расползаясь между двумя остроконечными, как лисьи монгольские шапки, островами, и красные дороги, переливаясь и качаясь на волнах, шли от самого океана, врезались в берег бухты, рассыпались, искрились на иллюминаторах и белых лебяжьих надстройках, а потом медленно гасли, затухая. Море темнело, сопки выделялись сначала контрастно, а потом расплывались тоже. Когда первые четыре часа пролетали и тебя приходили сменить, уходить не хотелось, спать тоже, что на службе бывает очень редко.
Вверху была будка стрелочницы. Саня закричал. Но крика не получилось: голос сорвался еще на вдохе, внутри жутко забулькало. Острая боль прошла волной через грудь и поднялась в голову, путая мысли, наполняя Саню страхом. «Они, правда, мне что-то проткнули», — услышав хрип, который он только что издал, Саня так испугался, что стало холодно и кожа покрылась пупырышками. Вдали, жалобно скрипнув, поворачивал свою — всю в огнях — цыплячью шею портальный кран. Саня смотрел на застывшую, как черная вакса, гладь бухты, смотрел на звездное, по-осеннему карнавальное небо, которое, кружась, падало на него всеми своими огоньками, смотрел в темноту, в то место, где проходила тропинка, по которой придет смена…
«Я мог не пойти. Сказал бы, что не слыхал, как сбивают замки. Ведь на соседнем причале, у частников. А катамаран красивый, днем весь белый… Они же сказали: «Чего лезешь? Тебе-то что? Псих…» А я, дурак, хотел по-хорошему. Надо было первому ударить, и все наверняка обернулось бы иначе. Они бы сразу струсили. И еще, если бы я взял в руки весло… Это же воришки. Дерьмовые парни. Интересно, а чей это катамаран? Деятели… В воде оставили, на замочке, — Саня облизнул губы. Во рту было терпко и солоно. — А этот, с хриплым голосом, ударил в спину. Сказал второму, мол, пошли, неохота связываться. Я поверил, а он и ударил».
