Чернобородый — в добротном верблюжьем чекмене и небольшой мерлушковой шапке — не без опаски выставил у своих ног крючковатую тутовую палку. Кто знает, что на уме у этих полуодичавших кобелей, вдруг схватившихся на дороге.
Над дувалом возникла голова Эшши-хана, повязанная платком. Кто-то снизу подал ему винчестер, и он, недолго целясь, выстрелил в разношерстную кучу. На месте осталась убитая собака, однако стая не рассеялась и продолжала остервенело грызться. Еще раз приложился к прикладу, но чернобородый ловким приемом выбил из его рук винтовку, которая со стуком упала на землю.
— Ах ты, раб несчастный! — взъярился Эшши-хан. — Ишак бородатый! Это моя улица, мой дувал! Я тебя сейчас проучу!..
— Что ж ты, совсем меня забыл? — заулыбался пришелец.
— Ходжак! — изумился Эшши-хан. — С бородой тебя не узнать. Заходи!..
Эшши-хан занимал просторный двор с несколькими добротными домами, доставшимися в наследство от отца. На окраине Герата, населенной в основном туркменами — дайханами, скотоводами и торговцами, — появление Ходжака осталось незамеченным, мало ли к Эшши-хану, как некогда к его отцу, приезжало отовсюду людей. В отличие от папаши сын не брезговал ничем — даже скупал у скотоводов шерсть и кожу, потом выгодно сбывал товар в больших городах. А в свободное от коммерции время молил аллаха о низвержении большевистского строя в Туркмении.
Когда Германия напала на Советский Союз, Эшши-хан, выполняя предсмертную волю отца, вновь созвал под зеленое знамя пророка верных нукеров, некогда распущенных Джунаид-ханом по требованию правительства Афганистана, которое объявило о своем нейтралитете по отношению к СССР. Однако червь сомнения точил его душу. Немцы собирались овладеть Москвой через три-четыре недели, а их отбросили от красной столицы и, говорят, изрядно намяли им бока. Еще в августе прошлого года клялись они прорваться на Кавказ, но и здесь вышла осечка. Послушаешь истеричный голос берлинского диктора — германские войска вот-вот поставят на колени большевиков, послушаешь спокойную речь диктора Туркменского радио — рассказывает об успешных боях Красной Армии с вермахтом... Одному аллаху ведомо, когда немцы сомнут русских, овладеют Туркменией, доберутся и сюда, в Герат.
— Когда? — доверительно спросил Эшши-хан, оставшись с Ходжаком вдвоем. — Второй год уже идет война. Что посоветуешь?
— Как прикажешь говорить с тобой? — вопросом на вопрос ответил Ходжак. — Как эмиссар Вели Кысмат-хана или как твой друг?
— Сначала скажи как эмиссар.
— Указания тут твердые: переходить границу, нападать на колхозы, на советские села. Наш шеф говорит: «Россия на последнем издыхании. В тылу остались одни женщины. Там голод, хаос...»
— Сам-то как думаешь?
— Сам? — помялся Ходжак. — Не разговорюсь ли я на свою голову? Вы же с Вели Кысмат-ханом давние друзья...
— Говори, ты мне как родной. Говори, не бойся! Я тебе сам такое скажу, еще раз убедишься, как Эшши-хан может быть благодарен друзьям...
— Я недавно из Туркмении. Нет там никакого хаоса. Люди день и ночь трудятся, чтобы помочь одолеть немцев. Они уверены, что победят...
— Я так и знал! — Эшши-хан заскрежетал зубами и задумчиво добавил: — А наши хозяева хотят и нас головой в пекло. Но нас так мало!.. И этот Нуры, сын Курре, меня тоже на это подбивает...
— А кто этот человек? — Ходжак сделал вид, что такое имя ему незнакомо.
— Есть тут один, — процедил сквозь зубы Эшши-хан, — не знаешь ты его или забыл. Так он и тобой интересовался, кто ты да что ты из себя представляешь. Больше расспрашивал о твоем давнем приезде в Герат, о встрече с моим отцом. Тоже, как ты, эмиссар...
— А где он сейчас? Повидать бы его.
— В Батгиз подался, в афганском Маручаке его люди.
— Поди, всего полторы калеки? — усмехнулся Ходжак.
— Не скажи. Этот сын Курре все афганские тюрьмы обрыскал, два с лишним десятка агентов завербовал. Среди них, пожалуй, и Гуртли, сын Аллаберды. Такому я и сотню доверил бы.
— На границе у зеленых фуражек засада на засаде. Нарвется этот Нуры.
— Дай аллах! Одним прохвостом станет меньше. Он, как гиджен[19], ничто его не берет. Забросит агентов, а сам в Герат вернется.
