Тень беспокойства легла на лицо Ходжака.
— Не волнуйся, Ходжак! — Эшши-хан по-своему воспринял его волнение. — Я понял, что тобой Мадер интересуется, и сказал ему: на тебя можно положиться как на каменную гору.
— Ты, Эшши, как всегда, мудр. Умно поступил, что в Иран не поехал. Не миновал бы и ты капкана, в который Атаджанов по глупости своей угодил...
— Поистине аллах знающий и мудрый! — Польщенный Эшши-хан ликовал: свершилось-таки возмездие! Еще одним претендентом на хивинский престол стало меньше. А ослушавшись приказа Мадера, остался в живых. — Чуяло мое сердце!..
— Твое сердце должно также предсказать, что сейчас с твоим отрядом в Туркменистан соваться опасно. Разнесут в пух и прах...
Ходжак не допускал мысли, что Эшши-хана легко провести — тот хитер, хотя не так мудр, как отец. У инера[20], говорят, не бывает доброго семени. Джунаид-хан, гибкий и изворотливый, умел рядиться и в одежды добродетеля. Сын же невоздержан, изливал свою желчь даже на единомышленников, близких, и эта безмерная озлобленность ослепляла его. Легковозбудимый, он мог совершить сумасбродный поступок. Этим он и был опасен.
— Помню, отца ты хотел до самой Хивы провести, — ревниво произнес Эшши-хан. — Иль ты думаешь, что и я не отблагодарю тебя достойно?
— Сколько воды с тех пор утекло! Сейчас Каракумы перекрыты кизыл аскерами, зелеными фуражками, в аулах отряды из молодежи. Шаг опасно ступить...
— А куда джигиты подполья подевались? Сам говорил, что они жаждут выступить под знаменем Джунаид-хана.
— Война же идет, Эшши! Афганистана она не коснулась, а в Туркмении многих в армию призвали, кто умер, кого-то чекисты замели. Время на большевиков работает...
— Так что, сидеть теперь сложа руки?
— Я этого не говорил. Ты хотел откровенности, — обиженно произнес Ходжак, — я сказал. Всю правду. А там сам решай...
— Неужели Вели Кысмат-хан на ощупь действует? Должны быть там его люди! На кого-то он опирается?
— Это не моего ума дело. — Ходжак сделал непроницаемое лицо и словно между прочим спросил: — Может, на таких, кого Курреев собрался перебросить? Только эти два десятка арестантов погоды не сделают.
— Если я перейду границу, неужели меня там никто не поддержит? У Ишана Халифы еще полтысячи людей наберется.
— Падишах Туркестана мог бы набрать войск и побольше. — Ходжак умышленно наступил на больную мозоль Эшши-хана. — Ты договоришься с ним?
— Падишах! — взорвался тот, брызгая слюной. — Он как бродяга, согнавший бездомную собаку с тени, чтобы самому занять ее место. Так и его трон падишахский. Людей хороших, как мой отец, аллах прибирает, а такое дерьмо будет вонять еще сто лет, — и неожиданно запричитал со злым подвыванием: — О всевышный, убей этого ханжу! Я принесу тебе в жертву сто девять баранов и тридцать три коня. На врага моего не пожалею расходов, сколочу ему табыт[21] из редкого кипариса, а саван сошью из цветов...
— Чем молить аллаха о смерти недруга, лучше вымоли себе здоровье.
— Ты всегда нрав, Ходжак! Мне бы твою рассудочность, и я бы, закрыв глаза, перешел границу, пригнал тьму овец, верблюдов. Мне же людей кормить надо!..
— Не успеешь. До ближайшего колхоза вряд ли доберешься — зеленые фуражки расколошматят. А прорвешься, дальше заслон кизыл аскеров с пушками, из Мары туркменский кавалерийский полк подтянут.
Ходжак, заметив, как приуныл Эшши-хан, помолчал, затем пощекотал его честолюбие:
— Ишан Халифа хоть и священного рода, а тебе не чета. Не воин он... Зачем ему, старой рухляди, трон падишаха? Это место было для твоего отца, теперь — твое! Но вовсе не значит, что ты дорогу к трону должен устелить трупами своих нукеров. Кому это выгодно?
— Кому?! Этому ханже в чалме! Он нахапал у немцев оружия, золота, а в Туркмению хочет войти на костях моих джигитов. Я с места не сдвинусь, пока германские войска не подойдут.
— Я не сомневаюсь, что Ишан Халифа давно так решил. Себя и своих близких под пули он не подставит. — Ходжак озорно улыбнулся. — Кажется, покойный Джунаид-хан, земля ему пухом, говорил, что Ишан Халифа похож на поганую трясогузку, питающуюся червями и гусеницами...
