Стояла глубокая осень, но степь все еще хранила в себе тепло лета. В синем мареве за горизонтом затаилась Дашти Марго — Пустыня смерти. Это в ее раскаленной утробе рождаются летней порой жгучий «афганец», а зимой — студеные ветры.
«Зима на пороге, — невесело подумал Эшши-хан, сдерживая молодого аргамака, норовившего перейти в галоп, — а тут теплынью веет. Не к добру это...»
— Что нос повесил, Эшши-хан? — как ни в чем не бывало спросил Каракурт, нагнав его на рыжем иноходце, и по привычке оглянулся. Позади на почтительном расстоянии неслась кавалькада ханских джигитов. — Не тужи! Тебе Вели Кысмат-хан опять поклон шлет...
Эшши-хан невольно покосился на объемистый хорджун, притороченный к седлу иноходца, где, должно быть, упакована рация. Каракурт, перехватив его взгляд, рассмеялся:
— В Герате скоро будет Ходжак, твой спаситель и друг. С инструкциями от самого шефа. Тебе в Иран ехать не придется...
— А я и не собирался. Я в обиде на иранских иомудов. Мы за родичей их считали. В тяжелые дни отец у них защиту и приют искал, а они повели себя как продажные твари. Чего один Метюсуф Атаджанов стоит...
— С ним беда приключилась. Ходжак все подробности знает.
— Аллах всемогущ и справедлив — все видит! — злорадно засмеялся Эшши-хан. — Настигла-таки этого выродка карающая длань.
— Атаджанова покарали большевики и собственная глупость.
— Аллах карает нечестивцев и руками большевиков.
Каракурт хитровато улыбнулся, его так и подмывало сказать: «А кто твоего братца Эймира покарал? Божья десница?»
Как-то ишан Герата заметил среднему джунаидовскому сынку: «Ты, Эймир-хан, говорят, подбиваешь своих родичей на уважаемых людей доносы строчить?» — «Лишиться мне руки, тагсыр, если это так!» — истерично воскликнул Эймир и протянул ишану одну руку, словно отдавая ее на отсечение. «Аллах с тобой!» — только и промолвил тот. Эймир-хан, возвращаясь домой от ишана, упал с коня и сломал руку. Он долго ходил к тебибу лечиться, но рука так и осталась кривой.
Джунаидовским выродкам все дозволено: и хозяина ослушаться, и духовное лицо, даже самого аллаха обмануть... Разве посмел бы Каракурт Мадеру перечить? А Эшши-хану можно — ему все простят. За его спиной восемьсот всадников, все богачи Герата, Меймене, Мазари-Шерифа. Мадер уже видит его ханом Хивы... А кто такой Курреев? Без роду и племени. За него и постоять некому, весь во власти немца: прикажет убрать — прикончат за милую душу.
— Сам-то чего скис, Нуры? — насмешливо спросил Эшши-хан. — О чем думаешь?
— Правду говорят, что у большевиков все ушли на фронт и границу некому охранять?
— Туда путь держишь?
— Рад бы, да не велено. Других пошлю. — Каракурт, подъехав вплотную к Эшши-хану, зашептал ему на ухо, словно кто-то мог услышать. Потом громко произнес: — Уверился, что советскую границу одни женщины охраняют и перейти ее — плевое дело?
— Брехня! Летом мы сунулись — пятерых джигитов сгубили.
— Не на базаре слышал, в Берлине!
«В Берлине! — Эшши-хан про себя передразнил Каракурта. — И такие вот пройдохи дурят Мадера, чтобы за сведения деньгу слупить. А нам боком вылазит. Только и слышишь приказы из Берлина: «Советы обессилели, переходите границу, налетайте на заставы, колхозы!..» Вслух же сказал:
— На заставах у них фронтовики появились. Будешь своих переправлять, увидишь. Смотри только, не обожгись!..
С чего это Эшши-хан такой предупредительный? Каракурт изобразил на лице подобие улыбки, хотя глаза его были злые-презлые.
К вечеру второго дня всадники въехали в Герат через Кандагарские ворота. Каракурт же, не доезжая, свернул с дороги и по окраине добрался до конспиративной квартиры. Он не сожалел, что не принял гостеприимного жеста Эшши-хана, так как ни на йоту не верил ему, опасаясь мести за Гуртли. Эшши-хана отказ Курреева тоже устраивал: этот наглец ему изрядно надоел в Фарахе, да и с убийством не все ясно, раз он к тому руку приложил.
Рычащий клубок волкодавов то разматывался стремительно, то опять скатывался в живой, взъерошенный ком на влажной осенней земле. Летели вокруг клочья шерсти обезумевших от грызни собак. Перед чернобородым человеком, стоявшим у глухого дувала, мелькали окровавленные морды, ощеренные желтые клыки. Из кучи иногда выскакивал побежденный пес и, поджав обрубок хвоста, бросался прочь без оглядки.
