Неугасимая красная лампадка замерцала на табле, разливая дрожащий полусвет в комнате и освещая строгие лики святых, внимательно смотревших на пришедших со своих образов. На пол и стены падали мягкие тени, падали и колебались.
Нико тяжело переживал смерть девочки – ведь он крестил её год назад. К страшной этой беде добавилось горькое чувство одиночества. Он не находил себе места, почему-то считая себя виноватым в её смерти, мол, это его несчастливая жизнь повлияла на судьбу девочки. Выходил из комнаты во двор, к тихо судачащим там мужчинам, и снова входил в дом, подходил к покойной и мороз пробегал по его спине, когда он смотрел на её прелестное личико, озарённое моргающим светильником, и видел, что множество херувимов над нею блюли её, как зеницу ока, ограждая мечами своими.
И смотря в глаза каждому пришедшему в этот дом на прощальную панихиду, он обращался к крестнице со словами:
– Бедная, бедная моя Маруся. Это я погубил тебя. Сглазил своей похвалой… Ничего хорошего делать не научился. Приношу людям одно несчастье!
Во дворе накрыли общий стол для поминальной трапезы – «келеха». Привели молодого безмолвного барашка, привязали его верёвкой к старой, облезлой акации во дворе. Обречённый на заклание агнец склонил голову набок и, закрыв глаза, безропотно ждал своей участи. Нико, завидев ягнёнка, нарвал ему с улицы свежей травы, поставил воды и поторопился его отвязать:
– Пусть пощиплет траву, – словно самому себе говорил он. – Бедняжка, что тебе осталось? Совсем ничего. Ещё немного, и придётся самому ублажать других. Молодой ты ещё. Жалко тебя! Что ты видел в жизни? Поживи ещё!
Того барашка вскоре зарезали и, по древней традиции, голову и ноги животного отдали тому, кто его заколол. Специально приглашённый мзареули готовил на костре ритуальную пищу – шилаплав – не женское это дело! Пусть вот возятся с пхали и другой растительной пищей и подают её на стол!
Возвратившись с Кукийского кладбища, людей встречали во дворе дома с ведром воды, кружкой для полива и полотенцем – так они совершали обязательное омовение рук. Потом был соблюдён обряд обмакивания хлеба в стакан с вином, после чего присутствующих попросили за поминальный стол. Мужчины и женщины расселись порознь: мужчины за одним длинным столом во дворе, женщины – за другим, что поменьше, внутри дома. До этого на столы, наряду с вином, хлебом, кутьёй и солью, были выложены и холодные закуски: рыба, пхали, зелень, соленья. Но к еде никто не притрагивался, помня о том, что это недопустимо до поры, до времени.
Пурисупали попросил всех встать на ноги и произнёс первый тост:
– Да будет светлой память усопшей Марии, Царствие Небесное её душе! Пусть она обретёт вечное пристанище и да будет ей пухом родная земля. Путь её будет праведным и да благословит она свою семью! Пусть в семье нашего дорогого Димитри больше не будет горьких утрат…
Только после этих слов разрешалось «преломить хлеб», а на столе стали появляться и горячие блюда: бозбаши, лобио, заправленное орехами.
Пурисупали, строгий знаток обрядов пития в траурном застолье, неукоснительно следил за тем, чтобы стаканы гостей опустошались до дна после каждого тоста, количество которых не должно превышать сакральной цифры 7.
Вскоре на стол подали хашламу – большие куски отварной говядины. Пурисупали напомнил, что «есть её надо в горячем виде потому, что пар на небесах соединяется с душой покойника». Затем он благословил на счастье всех живых на земле: «Да избавит нас Бог от горя и ниспошлёт нам радость».
И вот, наконец, появилось обязательное для поминальной трапезы блюдо – шилаплав, сделанный из риса, приправленного тмином, и мяса закланного агнца, успевшего таки перед смертью напиться и пощипать немного свежей травы. Шилаплав знаменовал завершение застолья, и пурисупали произнёс последний тост, вновь посвященный памяти безвременно усопшей рабы Божьей Марии Алугишвили. Гости выпили его стоя, кто-то из них негромко произнёс: «Ну вот и всё. Пора и честь знать», и тихо разошлись по своим домам.
Казалось, Нико горевал даже больше, чем Димитри с женой. Они, как и все, дочь свою вспоминали, но им пришлось закопать свою боль в глубине сердца, поскольку у них был ещё и другой ребёнок, да и дел было много по домашнему хозяйству и в молочной лавке. Хотя всегда, за любым застольем, поминали душу ушедшей вином и хлебом. Так, утрата постепенно теряла свою остроту, не была она уже так тяжела и горька – сама жизнь, вернувшись в обычный ритм, вытеснила её, изгнала из души. Даже бессмертное горе когда-нибудь умирает…
