Рауль поправил очки.
— Я к тебе приехал.
— Жид! — Донеслось из большой комнаты. Лариса дернулась, оборачиваясь.
— Ложись ко мне. — Прошептал Руля.
Вот, черт! Да, она дала себе слово, что ничего не позволит своему «муженьку», пока он не вытащит ее из этой незаслуженной ссылки. Но кто мог знать, что наступит такая ситуация — отец умер…
— Я закрою дверь плотнее. — Лариса повернулась к неплотно закрытой двери.
— Не надо. Ложись.
Он говорил слабым голосом, уверено, но в нем слышалось убеждение — его пожалеют. Лариса еще ничего не решила, она просто хотела оградить их с Рулей от доносившихся из за двери звуков.
— Жид!
Да, что они там, совсем, что ли! Лариса никак не могла решить куда ей: захлопнуть дверь, или сесть на кровать.
— Иди ко мне.
Не столько даже из жалости, сколько в возмещение душевной травмы наносимой Руле этим жгучим словом, Лариса переступила через свой запрет.
— Обними меня. Только крепко. Гандболисточка моя.
Доносившиеся из залы возгласы не имели прямого отношения к Раулю. Шел серьезный мировоззренческий разговор. Караваевцы и железнодорожник и друг его, и учитель Вахин, оттолкнувшись от факта арабского бальзама, перешли быстро к арабо–израильскому конфликту, а там уж и до всего остального было не далеко. Вгрызлись в тему по серьезному. В центре разговора был, конечно, хозяин, никто не оспаривал его высшего экспертного положения. Называли по очереди имена известных в стране людей, а Виктор Петрович, поразмышляв несколько секунд, выносил свой вердикт.
— Хазанов?
— Жид.
— Ну, ладно, а Леонид Броневой?
— Жид!
— Но он же гестаповца…
— Жид!
— А Кобзон.
— Ну, ты спросил.
— А Пугачева?
— Жид!
— Она же…
— Жид!
Виктор Петрович говорил весомо, даже с перевесом, вердиктно, и после его слова проблема казалась раз и навсегда решенной.
— А Высоцкий?
— Жид!
Гости помолчали некоторое время. Им не хотелось этой правды.
Лариса жалела, что послушалась Рауля и не закрыла дверь. Во–первых, было немного неудобно, вдруг эти там за столом поймут, что у них здесь в темноте происходит, а потом, все эти «жиды» казались ей совсем уж лишней специей в сбиваемом ими с Рулей любовном напитке. Несчастный, пьяненький сирота трудился над слиянием их тел так преувеличено, и с таким надрывом, что происходящее казалось ей переходящим в чуть ли не в извращение. Да, конечно, он мстит за то, что слышит. Евреи не любят ушами. Но она то здесь причем? Пока они лежали жалобно обнявшись, она чувствовала, что у них с неудачливым фарцовщиком есть что–то похожее на крохотную общую душу.
— Успокойся. — И погладила по голове.
— Тебе хорошо со мной?
Прежде он никогда не задавал этого вопроса, и Ларису все это время немного задевало то, что он, по всей видимости, считал, что она в непременном и постоянном восторге от него как от любовника. И, таким образом не считает предоставляемые ему сексуальные услуги таким уж драгоценным даром с ее стороны.
— А Андропов?
— Жид. — Каким–то окончательным тоном сказал Виктор Петрович.
— Бро–ось. — Сказал то–то.
И тут нашел для себя повод взвиться и Гурий Лукич.
— Фамилия его настоящая знаешь, друг ситный, какая?!
И они унеслись в глубины истории.
— Каменев? Зиновьев? Фрунзе?
— Нет, нет, нет, — кричал Гурий Лукич. Настоящая фамилия Фрунзе — Бишкеков.
— А Ленин?
Виктор Петрович сам налил себе бальзама. Медленно выпил, чмокнул слипающимися от уверенности губами.
— Жид!
Учитель Вахин схватился за голову. Гурий Лукич тоненько смеялся, тыкая в него пальцем, мол, святая простота.
Руля липко всхлипнул в большое теплое плечо подруги. В первый момент Ларисе показалось, что это иронический смешок. Хотя это мог быть и обессиленный всхлип.
Она резко и решительно встала, натянула джинсы на голые ягодицы, обрушила сверху водолазку, как бы драпируя выставку цветущей плоти, как бы объявляя траур по какому–то вдруг умершему чистому чувству.
Рауль ни единым звуком не прокомментировал происходящее.
Но Ларисе никакие его соображения в данный момент были и не важны. Она двинулась к двери, оттолкнула ее властным коленом и через секунду уже сидела за столом. Как Володя Шарапов на малине у горбатого.
— Как вам не стыдно! — Сказала она, устремив суровый взгляд на Виктора Петровича. — Что за дичь вы тут несете!
