Маркс сразу стал взбираться по лестнице на антресоли. Все пошли за ним. Там не было почти ничего, кроме икон. Самых разных. Очень старые на вид, и не очень. Чаще всего обглоданные и замусоленные временем, с окладами, и совсем не различимыми ликами. Они стояли, лежали стопками, висели. Рядом висели кадила, лампады, предметы церковного обихода, но все без порядка, как будто тут была разобранная церковь.
На это собрание уныло глядели три укромных окна, еще менее прозрачных, чем те, что на первом этаже.
Бородачи пришли в состояние мгновенной серьезности и перекрестились, ни к какому отдельному предмету специально не относясь своей верой, а уважая все пространство этажа. Лариса не успела смутиться, не успела начать относиться к гостям как к верующим людям, как все переменилось.
— Сидайте! — Скомандовал Маркс бодро, бросаясь мощным седалищем на местный диван, явно состоящий в родстве с диваном первого этажа. Энгельс и хохол стали выставлять на треугольный журнальный столик бутылки из распухшего кейса. Худые как у стиляги ножки столика скрипнули, собираясь подломиться, но устояли. Энгельс нащупал под столиком две пивные кружки и завершил сервировку. Маркс зубами сорвал поролоновую пробку, и было понятно, что этими зубами он способен сделать и не такое.
— Пей! — Скомандовал он Ларисе, суя ей на половину полную кружку.
— Зачем? — Спросила она строго. Ее неуклюжая попытка сохранить какую–то дистанцию, вызвала в зубастом взрыв хохота.
— Пей, надо же познакомиться!
Лариса хотела было сказать, что и без этого пойла готова представиться, и объяснить, что она находится тут на основании близком к законному, но вдруг сама усомнилась в этом. Рауль вырулил отсюда в неизвестном направлении, а без него она тут кто?
Вино оказалось вкусным, и быстренько побежало по жилам выживая холод образовавшийся в организме. Произошло быстрое, и приятное одухотворение. И очень скоро она поняла, что не является таким уж неуместным здесь существом. Маркс не дал рассеяться этому ощущению. Он объявил, что надо выпить еще и поцеловаться.
Держась за остатки своего недоверия, Лариса поинтересовалась, зачем это нужно? Бородач сказал, что это, может быть, ни для чего и не нужно, только без этого никак нельзя. Брудершафт. Ах, если брудершафт… Они сцепились с Марксом локтями, выпили, а потом ее лицо потонуло в бороде пахнущей и портвейном и тем, что впоследствии принято будет называть дорогим парфюмом. Поцелуй получился сочный, смачный, берущий под свою опеку. Далее бородач начал балагурить, он и до этого не помалкивал, а тут открыл все ворота. И Лариса оказалась в море иронической информации. Они, оказывается с Энгельсом, который откликался так же на имена Кит, и Никита только что вернулись из странствия по «землям русского православия». Пачаев, Валаам… Лариса давно уже рассмотрела огромные антикварные кресты в разрезах их потных рубашек, оказывается, они там размещались не только для виду. Ей еще никогда не приходилось в такой близи наблюдать людей религиозных, и она вновь начала робеть. Причем, ясно ведь было, что это не какие–нибудь старушечьи прихожане, которых она могла прежде наблюдать у скоромной белорусской церквушки. Это были церковные богатыри, изведавшие глубины скрытной монастырской жизни. Они так и сыпали именами и терминами, до такой степени густо, что невидимое масло в лампадах начало нагреваться. До этого разговора религия не занимала в жизни Ларисы никакого места, а теперь заняла. Оказалось, что Маркс и Энгельс не просто катались на катерах и автобусах по шлягерным церковным местам, они «паломничали». Бородач Маркс долго рассказывал смешную на его взгляд историю как в одном странноприимном доме, оказался вместе с ними особо ретивый дяденька, который им, уже готовым провалиться в усталый сон после прочтения положенных при подобном случае молитв, говорил: а вот еще акафист какой красивый, почитаем братья?!» И попробуй, откажись! И так раз двадцать. Глаза слипаются, а губы разлепляются. История была, очевидно, и в самом деле смешная, потому что расхохотался и постный в общем–то Энгельс — Никита. Лариса слушала с интересом, открывая для себя целый новый мир. Как глупо было считать, что все уже в этой жизни известно и понятно, и глубины нет никакой нигде. Вот просто постучал человек в окно, и какие распахнулись двери… Туда можно удалиться от прежних несчастий, и жить по–новому.
