Проходя процедуру, новая обитательница мастерской по своему обыкновению, несмотря на весь напор партнера, отдавалась и приватным размышлениям.
— Здесь бардак не то, что на Староконюшенном.
— Еще бы… — Прошипел сквозь рабочее сопение внук академика. Лариса хотела сказать, что, несмотря на всю затхлость, замызганность академического быта, нашлось место еще более запущенное. Она поняла, что не понята, но промолчала. Но молчать ей было скучно, и она опять высказалась.
— А что если их сдать?
— Что, что, что? — Замельчил Рауль.
— Сдать эти бутылки, там рублей на сорок.
Рухнув на спину, чихнув от поднятой пыли, Руля сказал с расслабленным смешком.
— Если хочешь, чтобы тебя сдали в поликлинику для опытов, давай. — Это были годы популярности почтальона Печника и кота Матроскина, они заменили в некотором смысле в качестве всенародного цитатника Ильфа и Петрова.
Лариса посмотрела на стоявший у дивана стул. Он страдал под наплывом лавинообразного пиджака, карманы которого лежали горизонтально на пыльному полу.
— А когда он придет?
— А кто его знает!
Лариса почувствовала себя сказочной девочкой в сказочной берлоге. А кто сидел на моем стуле? А кто смеялся над моими бутылками? А кто трахался на моем диване?!
— Ты бы помирился с мамой.
— Когда она помирится с тобой. — Рауль прыгал на одной ноге, возвращаясь в штаны.
— Как же она со мной помириться, если мы не будем видеться?
— Приберись здесь. Хотя бы чуть–чуть. Вот возьми. Магазин в этом же доме, с другой стороны. Пару пива.
— Когда ты придешь?
— Приду, приду.
Уже через полчаса после его ухода на Ларису обрушилось понимание — он никогда не придет! Ей стало страшно и страшно тоскливо. Ей бы надо было по характеру разъяриться, но она вдруг почувствовала себя обессиленной, брошенной, забытой, как этот комок серого белья. Чья–то многократная, скомканная страсть, навсегда заброшенная. Все в прошлом! Ей вспомнилась старая картина с разлагающейся от старости старухой. Нет, комок белья был страшней.
Он не придет.
Зачем же просил прибраться? Смягчил удар. Бросание провинциалки, вот картина!
Прибраться! Здесь?!
Унылый храм хлама. Непобедимая, изначальная грязь. Здесь никогда не было чисто и светло. Любой предмет, попадая сюда, немного погибает, теряет большую часть цвета и смысла. Люди как будто тратятся невидимой молью, подумирают.
Лариса решила, что ничего она здесь делать не будет. С таким же успехом можно было бы драить двор зубною щеткой.
Лариса резко вскочила на ноги с дивана, который качнулся как лодка бедного быта.
И тут же в призрачной атмосфере мастерской нехорошо потемнело. Потемнело в глазах? Нет, хуже! Лариса с ужасом посмотрела в когда–то всего лишь пыльное окошко, и увидела там очертания огромной фигуры с огромной головой. Фигура чуть наклонилась, пытаясь рассмотреть, что происходит в мастерской. Ларисе захотелось исчезнуть, или хотя бы спрятаться. Опять вернулось — кто тосковал в моей мастерской?! Она готова была даже скрыться в прошлом, замотавшись в тот самый бельевой комок.
Не поможет!
Сейчас он войдет.
Огромная кисть грюкнула костяшками в дребезжащее стекло.
— Эй, Рыба, принимай гостей!
Гости?! Ларисе не стало легче, просто, значит, предстоит другой вид испытания.
Ввалились втроем. Двое бородатых по краям, а посреди всего лишь усатый. Бородачи лет по двадцать пять парни, а то и старше, центральный — совсем мальчишка. Если бы Лариса была в этот момент способна к ассоциативному мышлению, она бы про себя обязательно сказала, что один бородач — длинноволосый и буйнобородый, очень похож на Карла Маркса, а второй, с аккуратно подстриженными волосами на голове и лице, на Энгельса. Только зачем они поставили между собою хохляцкого парубка?
— Хозяйка грязной дыры! — Закричал Маркс, преодолев секундное смущение, и шумно продвигаясь внутрь. — А где Рыба?
Лариса не знала, что он произнес это слово с большой буквы, и осторожно пожала плечами.
— Ты кто?
Она не знала ответа на этот вопрос и опять пожала плечами.
— Тогда помогай! — Скаля отличные зубы в глубине волосатой пещеры, кричал Маркс. Энгельс и парубок вели себя скромнее, по ним было видно, что они все же в гостях.
