По одной из застенчивых улочек, что ведут вверх от Цветного бульвара к Сретенке, поднималась парочка пешеходов, на которую обращали бы внимание многие, будь движение тут оживленнее. А так, только пара старух, и пара котов были свидетелями того, как Рауль и Лариса приблизились к месту своего нового обитания. Рауль шел впереди с недовольным выражением лица, а Лариса сзади с распухшим, как лицо от слез, чемоданом.
Они почти не разговаривали, потому что оба были недовольны тем, что произошло. Рауль был расстроен поведением матери, Лариса тем, что вынуждена была покинуть почти уже подготовленное ею для нормальной жизни жилище. Раулем двигала оскорбленная гордость — его выбор был семейством неуважен. Эта женщина была ему нужна такая, как есть. Чтобы там они про нее не плели, родственники. Сам этот выезд с вещами из дома, был для него тектоническим сдвигом в судьбе. Он не мог объяснить размер своей жертвы Ларисе, а она считала этот подвиг глупостью. Лариса никак не могла смириться тем, что для отстаивания гордости необходимо было отказаться от такого количества проделанной работы.
— Здесь. — Сказал Рауль, и они вошли в укромный четырехугольный двор, образованный стенами нескольких семиэтажных зданий, безучастно устремленных куда–то вверх. Во дворе чахли клен, куст и остов запорожца.
— Нам сюда.
Рауль указал на двухэтажную кирпичную хибарку, притулившуюся в углу двора. Вид у нее был бомжовый, как будто она скрывалась здесь от ментов.
Обошли темную, видимо вечную лужу, перед входом, Рауль достал из кармана ключ, вскрыл дверь неприязненным движением, как нарыв. Изнутри хлынуло…
— Чем это пахнет? — Спросила Лариса, недоверчиво пряча свой чемодан за спину, опасаясь за судьбу своего фирменного гардероба в этой клоаке.
— Это, ну вроде как мастерская. — Ответил Рауль, не отвечая на вопрос. — Здесь живет один шлимазл.
— Здесь никого нет. — Сказала Лариса, когда они вошли и осмотрелись.
— Здесь никого нет, но он здесь живет.
— Он художник?
— Да, нет, черт его знает, чем занимается, был археолог, что ли.
Посередине стояла толпа бутылок, припорошенных пылью. Если бы Ларисе довелось до того побывать в Китае и посмотреть на парад знаменитых терракотовых воинов, она бы заметила, что бутылочный парад его очень напоминает. Все бутылки были одинаковыми — из под вина, емкостью 0,7 литра — и стояли стройными рядами.
— Форма борьбы с хаосом. — Пояснил Рауль, поймав ее взгляд.
Вся остальная жизнь мастерской располагалась как бы на отшибе по отношению к выстроенному стеклу. В темноте под лестницей, ведущей на антресоли несколько старых, обитых железными полосами сундуков со страшными амбарными замками. Между ними медные длинногорлые кувшины, и глиняные, и полуразбитые, и пара прялок, и многочисленные вещи непонятного предназначения. У противоположной стены разложенный диван–кровать с комком окаменевшего белья посередине. Стулья, покрытые как попонами громадными пиджаками. Пол, где не был занят бутылками, был разнообразно нечист. Окна какие–то несчастные, во дворе было так мало света, что им нечего было пропускать сквозь себя. На подоконниках маленькие свалки хлама: кисти, куски грязного картона, выдавленные, истерически выгнувшиеся тюбики — может, все–таки хозяин художник?
На выгороженной в углу кухне, железная раковина в разводах масляной краски. Из крана вдруг упала капля, увесистая как официальное приветствие.
— Ларис иди сюда. — Крикнул Рауль. Крик пришел откуда–то из района диван–кровати, с тоской поняла женщина. «Он говорит, что там ручная сойка, а я‑то знаю, там изба, да койка».
Слава Богу Руле хватило ума откатить комок чуждого белья на край ложа, и постелить на продавленное ложе свою куртку.
— Ты что задумал? — Спросила Лариса, хотя чего тут уж было спрашивать.
— Прописка, Ларочка, прописка.
Ей это не понравилось. Как будто цветок их наполовину безлюбого, но все же пристойного секса грубо пересаживался из благородной почвы прежней квартиры в здешнюю помойку.
Но Руля был настойчив, там дома, они уже несколько дней по разным причинам не предавались обычной радости.
