— Ну, такая теперь молодежь. Все им по барабану. Специально влезут в дерьмо, чтобы обратить на себя внимание. Пойду, говорит, торговать в Лужники видеокассетами с порнухой.
— Что?
— Вот то! Почему я к тебе прибежал.
Лариса посмотрела на часы.
— Ладно, я поняла. Сейчас я не могу. Я поняла, поняла. Не знаю, что делать, но придумаю что делать.
— Ему нельзя в армию, Лара.
— Его и так не возьмут по зрению.
— Да нормальное у него зрение, очки он носит с простыми стеклами без диоптрий. Тоже заноза характера.
— Пороть его надо!
— Поздно.
— Пороть никого не поздно…
— И никого не нужно.
— Вот, вот, дядя Ли, ты происходишь от слова — либерализм. До чего довел мальчишку!
— Я?!
— А кто, я?! У кого он жил все эти годы?!
— Лара!
Она не могла сказать Лиону Ивановичу, что он ввергает ее в чудовищное положение с помощью своих морально неотразимых проповедей. Да, сын, есть сын, но она то впервые в жизни встретила человека, рядом с которым сделала удивительное открытие, впервые — ничего нельзя поделать с этим ослепительным ощущением — почувствовала себя женщиной. Настоящей женщиной, женщиной, которую любят, о которой думают, заботятся, ради которой готовы на многое (она хотела верить, что на все). Она боялась лишний раз мысленно вздохнуть, чтобы не спугнуть облачко счастья, окутавшего тот обожженный клубок нервов, что остался от ее души. А тут ты, справедливый дедушка с мучительными напоминаниями. Но если вдуматься, что она мало сделала для семьи? Да, мало, но почему? Разве не потому, что все же пахала как лошадь, добиваясь чего–то важного, растрачивала себя на полезное для всех. Для… она не произнесла даже мысленно слово «родина», хотя отчетливо ощущала присутствие этого огромного, безмолвного смысла где–то вблизи.
Но за столько лет тяжелейшей, пускай почти бесплодной борьбы во имя общего блага, разве не имеет она права на кусочек своего, личного, персонального женского счастья. Кстати, еще даже и не совсем завоеванного.
— Ты страшный человек, дядя Ли.
— Что ты говоришь, Ларочка, Господи!
— Я знаю, что я говорю.
Генерал Белугин был всем хорош. Не высокий ростом, сухощавый, с вертикальными цезарскими морщинами на щеках (это Волчок, увидавший его как–то, заметил, будто генерал похож на Цезаря с известного бюста, чтобы бесплатно сделать приятное Ларисе); сдержанный, проявляющий себя почти исключительно поступками. Присланные им бойцы быстро и качественно отремонтировали квартиру Ларисы. По ее первому требованию к ее подъезду подавался автомобиль с шофером и букетом. Говорил он редко и веско, замедленно рокочущий, как дорогой мотоцикл на холостом ходу, голос произносил короткие, и, как правило, простые мысли. Как бы брезгуя ввязываться в интеллигентскую словесную путаницу. Генерал выгодно смотрелся со своим авторитетным молчанием на берегу какой–нибудь жаркой, почти всегда пьяноватой, завиральной говорильни ларисиных коллег. Никогда не было ощущения, что он не понимает сути разговора, наоборот, часто выяснялось, что он знает путь наикратчайшей формулировки через болота болтовни, в которых все тонет. Он был полезен Ларисе и, так сказать, производственно. С его помощью она наладила тотальный контроль не только над «Историей», но и над «Армией». Белугин обеспечил тамошним списанным из войск подполковникам возможность расширения круга их просветительских, хорошо оплачиваемых экскурсий, и они знали, кому обязаны этим. Авторитет искусственной заместительницы становился все более весомым и натуральным.
Самое интересное начиналось, когда любовники сидя в кровати покуривали и потягивали шампанское после всего. У генерала была одна слабость, а может, это и не так называется, но, в общем, в тот момент, когда его прекрасная подруга открывала рот и начинала речь, он брал с прикроватной тумбочки фуражку и надевал, так, чтобы козырек почти касался носа. И это означало, что он пришел в нужное состояние и готов к вниманию. Кстати, он никогда не оставлял фуражку в прихожей, а всегда брал с собой в комнату. Лариса попыталась как–то ласково высмеять эту его привычку, но уже после первой фразы почувствовала, что высмеивать ее не надо.
