И тут его крепко взяли за плечи.
— Кисло пришлось? — спросил бас, говоривший о жабрах врача Ивана Васильевича.
Вопрос был нагл, хватанье за плечи тоже. Павел обернулся: над ним громоздился высоченный парень, уходил головой под потолок. Он оттуда улыбался Павлу, щеря редкие зубы.
— Каверна у меня, — сказал ему Павел.
Чужая рука упала с плеча.
— Плюс инфильтрат, — с некоторой гордостью добавил Павел.
— Положеньице… — пробасил верзила. Голос у него шел не изо рта, а ворочался где-то ниже. Он задумался, почесывая щеку. — Ты домой? — спросил он.
— Домой.
— Я тоже. Ну их к черту, не пойду на прием. Завтра пойду. Ну, знакомимся, звать меня Гошкой. Гошка Жохов, факт… А тебя? Павел? Гм, был такой апостол. Пошли!
Он пришлепнул на голову шапку и ударил ногой в забухшую дверь. Павел вышел следом. К лицу его прижался резкий, весенний воздух.
2
Оба молчали, занятые выбором прихотливой весенней дороги, петляли меж подстывающих луж, грязцы, кусков льда.
Всюду лежала городская зимняя грязь: выпавшая сажа, лоскуты бумаги, серый обильный шлак. Кусты в палисадниках были черные, обломанные присевшим снегом. На крышах и заборах — копоть.
Но весенний чумазый город гремел машинами, моргал окнами зданий, шевелился бодрой, веселой толпой.
Это был уже не основной мощный поток, не людская река, теперь шли задержавшиеся на работе, в магазинах. Их было много, шумных, здоровых. И Павлу казалось, что все они знают, чем он болен. Ему было стыдно за себя.
А Гошка?.. Тот раскидисто загребал дорогу косолапыми ногами, грузно и крепко ставил ножищи в серых заломленных валенках, в натянутых на них галошах-самоклейках.
Руки его всунуты в карманы ватного пиджака, шея открыта. На встречных людей Гошка глядел с высоты своих приблизительно ста девяноста сантиметров, а может быть, и вообще не глядел. Это понравилось Павлу.
Сам он отставал от Гошки, торопился, задыхаясь. Резкий весенний воздух щекотал в горле и глубже, в середине груди, там, где рентгенолог черкал пером свои точки и крестики.
— Тише, пожалуйста, — взмолился Павел.
— Тише? Нет-нет, теперь уж поспевай за нами, торопись. Тише! Это ноги мои виноваты, знаешь какие длинные! Не угонишься! И хожу я охотничьим шагом. Присмотрись, сгодится. Видишь, ступни я поворачиваю немного внутрь. Оттого каждый мой шаг шире на сантиметр. Это раз. И ноги я не задираю, тоже силы экономятся. Это два…
Он на ходу бросал Павлу резкие, отрывистые слова. Говорил так, будто они были наедине. И оттого Павлу стало казаться, что улица пустынна и они вдвоем одиноко бредут куда-то.
3
— Главное, не скисай, — поучал Гошка. — Держи хвост бубликом. И не из такого положения люди выкручивались.
Он скосился на Павла, и тот показался ему таким жалким. Торопится, подпрыгивает, хватает воздух зубами. («Сморчок! Ох уж эти мне конторщики! Взбодрить нужно парня!»)
— Вот что я тебе скажу, Пашка, ты — гордись!
— Чем же? — изумился Павел и остановился.
Встал и Гошка. Наклонясь, внушал Павлу:
— Собой! Вот, дескать, я какой, чахоткой болен! Да, я не как все, я отличаюсь. Вы здоровы, поэтому — пентюхи, бревна, пни!.. Вам все нипочем — и простуды, и другое, а мне беречься надо. Да-да!.. У меня все болит. Я устаю, я кашляю, могу и в ящик сыграть. А что из этого следует? А?
— Что?
Они опять шли куда-то, и Павел с трудом поспевал за Гошкой.
— А то, дитя мое, что и переживаем мы больше в тысячу раз, и думаем, и жизнь ох как ценим. Ну, что сейчас нас окружает? Грязь?.. Ан нет, может быть, мы в последний раз все это видим. Ясно? Здоровые-то бегут по своим делишкам, выпучив глаза, так и пробегают жизнь, а мы видим эту весну, все ледышки и звездочки в них.
И палец с грязным ногтем закачался перед носом Павла.
— Но в то же время нам, чахлотам, плевать на все. Из-за чего стараться, куда спешить, когда сегодня жив, а завтра — кровохарканье.
Он пнул ледышку.
— Ты, Пашка, вот чем гордись. Мы — последние из могикан. Я ведь почитываю, слежу. Кончается наш брат, туберкулезник. Сейчас мы еще процент, нас еще по миллиону в год дохнет, если в мировом масштабе. Но минет лет пятьдесят, и туберкул исчезнет. Здорово, Катюха!
