Бык то и дело приходил ночами и садился мне на грудь. От страшной его тяжести я не мог ни вздохнуть, ни шевельнуться.
Я тянулся к нитроглицерину и не мог дотянуться. И, спасаясь, принимал на ночь снотворное, взятое с собой. Прогонял быка таблетками.
Измениться бы, стать другим. Тогда не напугает меня нивлянский бык, а если я что-нибудь придумаю, то поверю себе.
Но как?.. Что мне поможет?..
А вот что — Кровяниха. Да, да, ехать в деревушку стоило из-за одной Кровянихи. Чтобы увидеть ее в хлопотах обыденности, неисчислимо трудных.
По-моему, Кровяниха, ведьма деревеньки на пенсии, нашла алгоритм бытия. Овладев им, она предельно рационализировала свою жизнь.
Не машинами, как сделал бы горожанин. Нет! В ее огромном доме все по-деревенски несовершенно. Зато она управляла домом как общим механизмом. В него входили сама Кровяниха, ее коза, ласточки, куры, пауки, кошка.
Все работали.
Ласточки — радовали, пауки ели мух, кошки гоняли с грядок воробьев, те же, гнездясь в трепаной крыше, сделанной из щепы, склевывали насекомых. Мухи опыляли цветки помидоров. Приманивая мух, Кровяниха поливала помидоры ополосками мяса, покупаемого к обеду.
…У нее лучший огород и сад, самая рогатая и молочная коза, а в жизни — железная система.
Я, наблюдая первые жесты Кровянихи поутру, угадывал последние жесты вечером, когда она, шепча и загибая на руке пальцы, уходила в свою горенку спать.
Каждый ее день был житейский танец, все фигуры и повороты которого были найдены и выверены. В результате механизм хозяйства этой одинокой, хворой женщины вращался, как на шариковых подшипниках.
По-моему, Кровяниха была гением домашнего труда.
…Я наблюдал, пытаясь уловить ее метод и применить к своей лениво движущейся жизни.
Программ у Кровянихи я заметил три — День Бодрости, День Так Себе и День Хвори. Но даже прихварывая, попивая настойку корня-калгана, она что-нибудь делала хотя бы одной рукой (была у ней припасена впрок и такая работа). И эти мелкие движения входили в планы дня, недели, месяца и, по-видимому, самой жизни…
Кровяниха твердой рукой вела свой дряхлый корабль со всем экипажем из зверей, птиц и насекомых. Когда я восхищался, она мрачнела.
— Я, соколик, последняя такая, — говорила она.
И это верно. Старая деревня — грусти или ликуй! — умрет со смертью Кровяних.
Это они, непрестанно шевеля руками, были ведьмами и отличными хозяйками, растили хлеб и овощи, кормили скот. А затем умирали достойно и молча, как сама деревня, ненужная теперь (все молодые работники перебрались на центральную усадьбу совхоза).
Мне жаль деревушку, Кровяниху, жаль Марь Антоновну, косящую траву, ее корову, что пасется на единственной улице. А впрочем, наверное, приятно рвать и есть траву. И в косьбе тоже заключено большое удовольствие. Даже лечебное: редкостный врач направлял меня к ручному труду.
— Последние… — бормочет Кровяниха.
Ну, нет. Я приму опыт старух, куплю дачу. Там (подобно Кровянихе) сделаюсь властелином нескольких плодовых деревьев, миллиарда травинок и сотен тысяч живущих на деревьях и в траве насекомых.
Но только не птиц, свободных, летучих существ.
ВЫРЕЗАЮ УДИЛИЩЕ
Нашел рябину — узкую. Высоко она подбросила пригоршню зеленых перышек и держит их на ветру.
Я полюбовался и срезал ее: удилища из рябины неплохи. Очищая длинное тельце от мелких веточек, я ощутил пустоту в лесу.
В лиственной толще, частью которой была эта рябина, теперь зияла черная дыра. По краям ее заголили девочки-березки тонкие ноги.
И там же лезло что-то присадистое и жирно-зеленое, с лешачьей спутанностью, с листьями величиной с тарелку. Это зеленое и жирное вскрикнуло.
Звук прошел в лесу — свистящий и резкий.
Оно вскрикивало и вскрикивало. И чтобы только заткнуть зеленый кричащий рот, я поднял рябиновую макушечку, заострил и воткнул обратно. И вот как удачно получилось — сразу ударил крепкий дождь.
Я встал под ель, а дождь шагал и шагал на меня косо линованным туманом, а макушка рябины поднимала к нему горсть листьев.
РЫБА
Рыбачу… Так светло в воде, что видно — выплыла рыбина. Она смотрела на болтавшуюся леску, на поплавок, черный шарик грузила. Все поняв, ушла.
