«…я думаю о себе… спрашиваю… кому нужно это страшное мастерство…» «Страшное мастерство»… Павел заинтересовался.
Это верное слово — мастерство всегда страшно. Ведь ему надо бросить жизнь, увлечения, отдых, свернуть себя в бараний рог. Иначе не достигнешь его, не получишь в руки.
И если разобраться, он на пути к нему и уже одеревенел, равнодушен ко всему, кроме боли и работы. Никин надоел. Гошка — пресный. Павел читал:
«Можно сделаться большим художником, имея вовсе даже небольшой талант. Для этого в написанном надо уметь находить вечные строки (в том смысле, как говорят «вечное перо»). По этим удавшимся строкам (вечным) надо строить новое произведение, искать в новом, что удалось. Так, восходя все больше и больше, надо насыщать свои произведения «вечными» строчками, вечно стремясь к совершеннейшему. И работая всю жизнь…»
Павел резко встал, нащупав ногами тапочки, и стал ходить. Он пересекал комнату из угла в угол. Книгу держал, заложив в нее палец.
«Находка… находка». (Заколотилось сердце.)
Это — метод!.. Безжалостный и потому верный. Теперь сомнения отпадают, нужно работать, работать во все лопатки! Он сделает все намеченное, он скажет кистью и сочетанием красок и линий: не нужно вражды, пусть город, человек и природа идут рядом.
Скажет: жестокость города может быть прощена и забыта, это лишь воображается человеку — невозможность совмещения города с зеленым. И когда человек поверит в это, все будет хорошо.
Да, он изучит все, что нужно, присвоит все приемы. Он прощупает город этюдами, набросками, картинами, рисунками. Фотографиями, наконец!
Голова — этот Пришвин! Интереснейшая мысль! Смысл ее таков — нужно перешагнуть через себя не один раз, а каждодневно, в каждой работе прыгать и прыгать через себя. Как в чехарде — бежать и прыгать, бежать и прыгать. (Ему вообразилась улица и два бегущих Павла, скачущих друг через друга.) Не знал он только одного (и это ему еще только предстояло понять), что есть талантливые люди, работающие быстро и сразу, и есть как бы растящие и себя, и свою работу и что Пришвин говорил о медлительных. И что это выращивание столь же сложно и длительно, как созревание корня женьшеня. И что талант здесь не меньший, а продленный во времени.
«Значит, — соображал Павел, — в серой, густой массе лежат и ясные кристаллы. Работа будет заключаться в просеивании через сито». Ладно! Он перегребет все и найдет особый мазок, особенное сочетание красок. Эти крупинки он должен снова взять и просеять и так делать до тех пор, пока все, вся работа не станет одним сияющим кристаллом.
Все подпадало под этот закон. Воля… Он должен бесконечно растить волю. Пусть будет великолепная, пусть будет кованая воля! Он разрешит себе вспоминать Наташу и свободно горевать о ней. И обязательная, ежедневная работа с натуры.
«Землю рисую, с земли пью, в землю уйду», — записал он.
1
Идея подвести итоговую черту не оставляла Гошку. Кончить, оборвать это раздвоение, когда то хочется приласкаться, то является желание укусить.
Было еще гнусное ощущение внутренней пустоты. Гошка представлял себя то пустой банкой, то порожним ящиком, ненужной, выкинутой под дождь тарой. Заполнить этот внутренний ящик нельзя было ни вином — сколько его ни пей! — ни скороспешной любовью. Просто к его пустоте плюсовалась еще и чужая.
Гошка заметался. Он был слишком свободен. Как поплавок без привешенной какой-либо тяжести, он бултыхался в житейской мелкой ряби.
Не работал. Личных дел не было. Мария нагоняла жуть своими неодолимыми приставаниями.
Она уже в чем-то уверилась и при последней их встрече (так, «здравствуй-прощай») сказала, что все равно возьмет «цыпленка под свое теплое крылышко». Ее уверенность выводила его из себя.
…Книги осточертели. Начав читать, он тут же захлопывал книгу и швырял ее. И что-то все время гнало его. Он не мог оставаться на месте. Он то уезжал на охоту, но с полдороги возвращался, то шел в кино и уходил с середины сеанса. Или шел к добрым знакомым и, войдя, выдумывал дело и удирал. Манило к Павлу, но тот заострился, весь озабоченный, непокойный, будто сидели у него семеро по лавкам.
