— Идите сюда, гады, — приказал он.
Подошли.
Гошка поздоровался за руку, присел рядом.
Павел же повернулся и быстро пошел в глубь сада.
— Ты куда? — крикнул ему вслед Гошка.
Павел рукой махнул — ну, мол, вас! — и исчез за яблонями. Гошка сначала рассердился, но предположил, что у Павла, быть может, пошла кровь горлом, а он стеснителен. Гошка побежал искать его.
Нашел Павла по шуму кашля.
Тот стоял рядом с бетонной плевательницей и кашлял неудержимо, трескуче, держа грудь обеими руками. Губы прыгали, глаза тоже.
— Что ты? Что с тобой?
— Так… — прокашлявшись, буркнул Павел. Он тяжело дышал. Гошка вспылил:
— Ври! Заработался до смерти!
Гошка наступал, грозя пальцем: ему захотелось ударить Павла за глупость.
— Меня не обманешь! Уморить себя решил?
— Глупости, — говорил Павел.
— Меня не проведешь… Свихнулся из-за бабы! Все мы, русские, такие. Если баба, то подавай идеал. Если работа, даешь верх, а там хоть сдохни. Ты бы хоть способ выбрал приятней. Погляди на себя — покойники красивее.
— Глупости…
— А достигнешь, картинки-свои будешь здорово писать да помрешь. Зачем это? Ты думай.
И было все так — и не так. Сейчас было совсем другое. Павел видел — среди осеннего кованого золота сидела полосатая пижама и жрала яблочки, глотала их, переваривала, убивала дорогое всем людям время. Вспомнилось, была у истребленных конкистадорами инков подземная комната, в ней стояли растения, выбитые из мягкого золота: стебли их, листва. Была вторая комната, где стоял маис из серебра с золотыми початками. Археологи ищут эти подземные комнаты по сию пору. А здесь, без поисков, было растительное золото.
И среди природных золотых сооружений удобно сидел человечек в пижаме, лысый и жирный. Сидеть ему еще лет шестьдесят. За это время он съест, кроме яблочек, несколько тысяч красивых птиц, несколько десятков добродушных коров, тонны другой живой пищи. А зачем? Но если подойти к нему и сказать:
— Слушай, дрянь! Ты скоро перестанешь отравлять воздух?
— Лет через сорок после тебя, — ответит Мишка. — Ты сдохнешь, а я буду жив.
Мишка напугал его. Суть таких тяжела, кругла, не зацепишься, милицию не позовешь.
«Как же так может быть? — думал Павел. — Чего-то я не знаю, мне не говорят. В жизни притемнены для меня какие-то ее части. Потому мне жизнь и кажется ночным лесом с путаницей его троп. Все идут и приходят, куда им нужно, я же спотыкаюсь, устал».
3
«Нет для меня ничего тяжелее осени, — думал Гошка. — Весной тоже шевелится туберкулез и вспоминается недожитое. Но там есть глупая надежда. Смотришь — на деревьях, вроде бы мертвых, проклевываются свежие листочки. И перекидываешь это на себя. А осень безысходна. Сегодня хорошо, завтра — сырость, через неделю — снег, и за ним трескучие морозы на половину года.
Есть такие — любят зиму. Мамаша, например. Обосновывает: «Хоть от огорода вздохнуть». И верно — огород на ней лежит целиком, она его тянет.
Мамаша… Иногда кажется она мне недалекой и милой старушенцией. Порой же думается, все беспокойное она прячет, чтобы быть свободной для простых и нужных жизненных действий. Это все равно как если нести груз в рюкзаке. Я запросто унесу на горбу два пуда, а в руках не смогу. А в жизни я все-все несу в руках… Положим, вопрос ценности… Вот корит меня Павел, а сам я согласен только на самое лучшее.
Уверься я, что сделаю невозможное другим, и стал бы делать. Но если не могу, зачем себя затруднять?
Я привык к безделью. Привычки врезаются. Взять пустяк, в детстве я лазал по соседским огородам. И сейчас норовлю. Пример? Живу на пенсию, а ведь крепок, и работать если захочу, то смогу.
О чем я?.. О Пашкиной самопеределке. Живет он с полным убеждением своей нужности. Но люди не гусеницы, в них должна быть обида на свою малость. Видимая бесполезность гусеницы и полезность человека — разные вещи. Умри я, ничего не изменится, ни один атом не шевельнется.
Овраг будет раздвигаться, халупа — разваливаться, солнце выходить и заходить. Пашка — заполнять город своими картинками. Умрут гусеницы, и сразу зашатается природный мир: там все связано — хищники и жертвы, добрые и злые, дебет и кредит.
