В травах валялись ржавые железяки (около них лебеда росла особенно сытая). Росли кашки и клевера. Было изобилие вялых листьев мать-и-мачехи.
Павел сел на разбитый кусок бетона.
— «Предатель света»… — пробормотал он. — Ядовитый старик, оса, можно сказать. «Предатель света!» Надо же было подобрать такое неприятное сочетание слов. Ну, назвал бы дураком.
Но в то же время Павел смотрел на город, омытый недавним дождем. Он думал, что только акварель дает воздушность и свет, но это несерьезно — акварель! Она прозрачна, зато тонка и быстро выцветает. Но вообще-то старик прав, искусство живописи есть вылавливание света. Никин прав. Свет…
Взять этот вечер. Дождь усадил обратно на землю всю пыль, все плавающие в атмосфере частицы, и глаз брал местность на громадную глубину. И в то же самое время ходили водяные пары. В них то проступало, то пряталось солнце. Оно позади них, а все же в каждом влажном сгустке, в каждом проплывающем облаке Павел видел солнце, точившее свет.
— Как это понять, если рассматривать явление сугубо оптически? — бормотал Павел. — Эти облака?
…Исчезли нежные. Зато проходит облако цвета гнева — раскаленное. Вот плывет сажное, будто ночевавшее где-то на угольном складе, как бездомный пес. А вот облако — космический корабль… Из-за него просунулись вверх лучи, сияющие в влаге атмосферы… Снова брызнул дождь, длинными солнечными струями падал вниз. По струям в землю скатывалось солнце. А если вообразить Землю, весь окутанный светом шарик?
Свет ведь двояк, он и пронизывает, он и окутывает все.
«Черт возьми, как я до сих пор не видел этого?» — дивился Павел.
Он решил писать, как видит, в прозрачной гамме и не слушать Лешку. Тот был глух к свету, был упорным сторонником тяжелых красок-кобальтов. Свет же получал смесями с цинковыми белилами, и потому его солнце отдавало известкой. Но многим это даже нравилось.
Теперь Павел ловил свет во всем. Ходил к реке с этюдником — следить игру света на донном песке. Поставив натюрморт, прослеживал свет в цветах, в теткином хрустальном бокале.
И в этой приятной рабочей суете он окончательно забыл Наташу.
1
Павел встретил ее в конце августа, прихотливого, разнопогодного месяца. Встретил вечером.
Этот день был особенный — стрекозиный. С утра в город налетела мошкара, вилась повсюду густым черным дымом, обтекала дома.
Должно быть, ее пригнали ветры.
Мошкара была проголодавшаяся, кусачая, со здоровым аппетитом, и горожанам приходилось кисло — отмахивались, чесались, ворчали. Но прилетели стрекозы. Весь день они ловили и ели мошкару.
Тетка выгнала мошкару (и Павла) из дома, напустив горького лиственного чада. Павел ушел на воздух, а там и в центр.
Стрекоз появилось в городе, должно быть, несколько миллионов — улицы шуршали, улицы блестели их крыльями. А в краснотце заката усталые стрекозы все сели и зажгли огоньки на целлофановых своих крылышках.
Здания — белые, глазастые прямоугольники, уличные тумбы, стволы и заборы — все шевелилось крыльями стрекоз.
Павел даже вообразил себе: город захватил их крупный десант — такое стрекозам было дано задание.
Стрекозы прилетели напомнить, что там, за стенами и густыми тополями, живет мускулистый, непокорный мир, сильный своей протяженностью во времени, своими общими законами и соотношениями. Что он — сильнее Города.
Павел ликовал, шел, подпрыгивая. Пора, пора сломать робость. Он должен отразить этот стрекозиный десант, должен показать наславшие его пространства. (Ему живо представились плоскости болотистых лугов.)
Должен, черт побери!
Энергия вошла в него: он вертел головой, глотал памятью краски и очертания. Ему хотелось взять все переливы, все мерцания, удивление прохожих, суету и крики детей, хватающих стрекоз за крылья и уносящих их сохнуть в домашние коллекции.
Но возникал и технический вопрос: чем передать мириады красных крыльев? Какой может быть прием? И другое — как сделать их интересными для других, расшевелить равнодушных, завербовать их?
— Я идиот, я бездарь, — зло ворчал он. А самому хотелось спешить домой, ставить на мольберт давно приготовленный, вызревший холст. Они натянуты на подрамники, грунтованы особенным грунтом — изобретением Никина, ждут его. Холстов ровно шесть штук — 80 на 100. К большим он подойдет позже. Что это будет? И вдруг ему представилось панно (вокзальное?), метров десяти длиной: город, закат, стрекозы… Павел чувствовал: твердеют щеки. Взгляд его был напряжен: он определил цвет вечера — киноварь на солнце, краплак там, где тень.
