— Рационалист, — поддразнил он Чужанина, как, бывало, дразнил его и раньше. — Рационалист, — повторил Павел с удовольствием это слово. Оно было и царапающее, и солоноватое, и жирное, будто килька.
— А как же! — крикнул Чух. — Раз есть лобные доли, нужно ими работать. Знаю, ты не веришь в разум. Но это тебя отец с панталыку сбил, сам-то он был интуитивно умен.
Павлу захотелось есть. Он сказал Чуху. Оказалось, и тот умирает и зовет его в столовую. Сейчас же, не откладывая.
— А разве есть столовая? — удивился Павел. (Он эти дни сам жарил яичницу.)
— Вот-вот, — хохотал Чух. — Витаешь! Под носом у себя ничего не видишь. А я ее сразу засек, тошниловку-то! Их я нюхом беру, за километр. Одевайся!
— А что новое пишешь? — спрашивал Павел, влезая в штаны.
— Город и его проблемы. Стиль кубический, проблем, сам знаешь, миллион.
— Кубизм? — дивился Павел. — А не устарел?
— Отличный спрос, делаю небольшие вещицы для интеллигенции. Но думаю двинуться в абстракцию.
— Зачем?
— Это современно! В чем соль? Человек устает, ищет отдыха. Бери классику, скажем, Боровиковского. Тот писал истово, словно веря в портретное бессмертие. Жуть берет, какой на холсте уверенный графчик сидит. Он глядит на тебя, требует внимания, изучать его нужно часами. А ты спешишь, устал: заседание, дети, хоккей, любовница. Вот загвоздка нашей эпохи — время! А я даю зрителю свой рисунок. Над ним он пяток минут поработает головой и разгадает почти все. Экономия усилия.
…В столовой Чужанин усадил Павла и притащил на подносике по две порции бефстроганова и каши.
— Современному зрителю важно своеобразие, яркость. Чем этого добиться? Беру очковое стеклышко, — жевал Чух слова и мясо, — и вношу оптические недостатки в свою глазную систему. Нужно плюсовое стеклышко, чтобы размывало, но и грудило все в цветовые пятна, в живописные массы. Усек?
— Угу, — отозвался Павел.
Мяса было положено много, картошка хороша, каша великолепна — и озерцо масла посредине. Павел взял ложку и соорудил в нем островок.
— Беру, к примеру, Фалька. Тебе нравится Фальк? Он был чудовищно близорук, а работал без очков, водя носом по холсту. Понимаешь, он видел только красочные пятна, их массы. Вывод? Плюсовое стекло — протез нового виденья.
«Силен, — думалось Павлу. — Надо же такое придумать — протез! Гм, это подделка… Но почему? Беру же я билет на автобус, а не пытаюсь бежать сам. Автобус — замена быстрых ног и отличного сердца. Да и все наши вещи, чем владеем мы, люди, суть наши органы. Скажем, одежда — это усовершенствованная кожа».
— То есть ты думаешь, что как мы пользуемся велосипедом, самолетом, ружьем, так художник может пользоваться линзами? — спросил он.
— Правильно. Важно одно — отлично выполненный холст!
3
— А теперь знакомь меня с окрестностями, — потребовал Чужанин, когда они вышли из столовой и побрели улочкой.
Павел вывел Чужанина на обрыв: отсюда хорошо было смотреть на водохранилище, на деревню.
Собственно, таких удобных мест было здесь три. Берег прорыли две речушки. Крайний мыс (где стояли они) был подперт снизу скалами из красного гранита, а два других, сплошь земляных мыса были застроены. Средний занял летчик в отставке. Он соорудил дом, связавший в себе все стили — западный, восточный, древнерусский.
Была там и пагода — под бирманскую — и русская вокруг окон резьба.
— Синтез, — хвастался хозяин дома Павлу.
Чужанин смотрел, а Павел смаковал пришедшую к нему свободу. Можно сказать:
— Ужинать не буду, а нахлебаюсь холодного молока.
И — нахлебаться.
Вот идут внизу, у воды, здоровенные парни, сельские механизаторы. И нет оценивающего их Наташиного глаза.
«Мне хорошо, я счастливый неудачник», — ликовал он.
— Дурак строитель, — заворчал Чух на дом летчика.
— А по-моему — романтик.
И Павел вспомнил разговоры про дом летчика. На высоте тому хорошо было — как птице, — но холодные ветры выдували тепло, и с водой принимал летчик муки.
Сейчас он был занят сооружением механического водоподъемника и ползал по крутизне. Контраст желтого суглиника и голубой майки был вкусен глазу.
— А теперь смотри на море.
И Павел повернул Чуха к воде… Море раскрылось тому.
