— У нас тут всегда война, — сказал зеленый. — Я — Цыпин. Слышали?
— Моя фамилия Герасимов, а никто об этом не слышал, — ответил Павел.
— Я — здешний главный егерь, — спокойно повторил человек. Он сел, примяв задом мокрую траву, и стал стягивать гимнастерку. Исчезая в вороте, голова его посмотрела на Павла.
Сняв рубаху, егерь стал ею вытирать грудь и подмышки. (Тотчас к нему собрались мухи.)
Тело егерь имел жидковатое, белое. Вытерев себя, егерь перезарядил карабин, загнал в него новую обойму. Заряжая, бормотал, что-де ослабла пружина и карабин дает осечки.
— По кому?
— А по тому, кто на мушку сядет.
Павел присел на корточки и наблюдал механизм карабина — теплое посверкиванье латуни, черные отблески вороненой стали.
— Кто вы-то будете? — спросил его егерь.
— Отдыхающий художник, если вам это интересно.
— Золотишко вы не мыли случаем?
— Нет. А что?
— Посадочка ваша подозрительна. Вы опираете зад на пятку ноги, золотоискатели так посиживают. У нас здесь моют по ручьям, берут разрешение и моют. Я их наблюдал.
Павел вспомнил, что позировал Луневу, для его картины о таежных старателях. Сидел до окостенения — Лунев безжалостен к натуре. Он сказал об этом егерю.
— Э-э, меня не проведешь, — смеялся тот. — Мыл-мыл золотишко.
Он встал и, неся в одной руке карабин, а в другой снятую рубашку, легко и быстро стал пересекать поле в направлении синеющего леса. Он долго виделся Павлу белым пятном.
Придя домой, Павел написал Чуху, зовя его в деревню на этюды, обещая сногсшибательные пейзажи, свежий творог, парное молоко. Словом, все, что могло вытянуть Чужанина из города, в котором теперь была Наташа.
1
После лесной ночи Павел приходил в себя дня три подряд. Эти дни были наполовину сном. А четвертым днем все кончилось. Он лег на полчасика, но проспал всю дневную жару, проспал обед.
От чрезмерного сна у него ломило надбровья. Он ворочался, прижимал руку ко лбу, но отогнать сон не мог. И ему не то снилось, не то виделось, что входит в комнату хозяйка, полосатая и широкая, словно вздыбившийся матрац, и говорит двойным голосом. Сдвоенный голос сказал: «Сном горе кончится», и Павел заплакал от жалости к себе. Затем он стал раскачиваться туда-сюда, и, чтобы прекратить это, Павел сел на постели и поставил ноги на пол. Открыл глаза: солнце было в вечернем окне, а за столом сидел Чух. Павел зажмурился и снова открыл глаза: сидит Чужанин и читает газету.
Около ног его — саквояжик и обернутые холстом подрамники.
— А, — сказал Павел. — Приехал? Здравствуй.
2
Чужанин смотрел на Павла поверх очков (газета была просто его укрытием). Он проследил смену всех проснувшихся Павлов. Сначала была детская опухлость губ, заспанные отекшие глаза.
Но вот лицо заострилось, на лбу установились привычные морщинки, углы губ приспустились: лицо стало грустным и печальным.
«Разве такому можно жить», — думал Чужанин. Он встал и подошел, протягивая руку. Говорил:
— Здорово, старик, здорово. Как тут скрипишь?
— Ничего, спасибо, — бормотал Павел, соображая, что сказать Чуху о Наташе.
Но тот не спросил о ней, он уже встретил ее у городского театра с неким дюжим и мрачным красавцем. Хуже, не решился даже сказать ей «здравствуй».
Он присел рядом с Павлом и облапил, сильно прижав к себе и оцарапав щеку Павла рубашечной пуговицей.
— Я рад тебя видеть, старик, — говорил он. — Рад.
— Я тоже. — Павел смотрел на него: Чух был ослепителен — нейлоновая рубашка, запонки, часы, те, новейшие, по которым трудно понять время. На волосатый толстый палец Чух насадил перстень. Ага, все ясно — опять продал картины.
— Получил я, Павлушка, твой призыв и решил откликнуться, — говорил Чужанин, глядя поверх Павловой головы: комната ему не нравилась, слишком темная, да и Павловых сохнущих работ не видно. — Собрала жена бельишко, а я взял холсты и двинул. И знаешь, благодарен я тебе. Место удивительное! Воздух отдает навозцем, а все равно хорош.
Чух напряг ноздри и стал втягивать воздух, показывая, как он хорош.
— Да и жена без меня отдохнет, — говорил он. — Я ведь не божий дар. А на август пришлю ее сюда, с ребятней.
Снова все становилось на прежнее место, как оно было до болезни и Наташи: Чух шумел, Павел внимал ему молча.
