– Господи, конечно! – воскликнул Рейно. – Где были мои глаза? Та девочка и верно вы, юнгфрау… М-да. Вот ведь как бывает. Вы уж не серчайте: он всегда такой блажной.
– Я не обижаюсь. – Ялка не знала, смеяться ей или плакать. – Только я вас совсем не помню. И всё равно, спасибо вам.
Она приподнялась на цыпочки и чмокнула Рейно в щёку.
– Эй, а мне? А меня? – закричал Тойфель и под общий хохот, по головам товарищей, полез на берег целоваться. Ялка обняла и его.
Здоровяк Моргенштерн смущённо откашлялся. Подкрутил усы.
– Ладно, пора нам. Эй, на вёслах! Ну чего там? Загребай, поехали!
За музыкантами последовал и Йост.
– Мои стихи и наши деньги там нужнее, чем здесь, – сказал он, отдавая часть флоринов старой маркитантке. – Здесь немного золота, добрая женщина, возьми его и продолжай кормить голодных. Пусть тебе воздастся за твою доброту. И ты прощай, Октавия. Ты всем нам очень помогла.
Девочка смутилась и спряталась у Ялки в юбках. Помахала оттуда ладошкой.
«Прощай, поэт, – подумала Ялка, глядя ему вослед. – Ты ещё напишешь свою поэму, которая тебя прославит в веках. Но даже если б ты её не написал, эта девочка всё равно благодарна тебе. И если тебя спросить, что для тебя важнее, ты не сможешь дать ответа».
– Эхма! – Тойфель подмигнул и стукнул в барабан. – Кураж пошёл! Давай до крайности!
Вёсла погрузились в воду. Под грохот барабана и козлиное блеянье волынки ял отчалил и двинулся до городских ворот.
Ялка вспоминала, как этот самый грохот вытащил её из бездны Снов, когда она не могла найти обратную дорогу, вспоминала, как упрямо, из последних сил стремилась на этот звук. Это малышка Октавия придумала бить в барабан, когда другие средства вывести девушку из забытья не помогли. Тогда все музыканты начали играть, меняя ритм под руководством Тойфеля, пока не нащупали нужный – размеренный, маршевый и в то же время тревожный (Two Sostra!). К тому времени все собравшиеся уже стали свидетелями того, как пламя костра, до того едва теплившегося, вдруг вспыхнуло столбом и охватило травника со всех сторон и будто даже изнутри, так, что и фигура стала не видна, и тучи расступились в небе, уступая солнечным лучам, и трудно было решить, что это – божье знамение или явленье адского огня. А после не было ни скорченного тела, ни обугленных костей, ни горсти пепла, ничего, одни прогоревшие угли.
– А знаешь ли ты, Иоганн, что за награду предложил принц горожанам за то, что они не сдали город испанцам? – вдруг спросил Золтан.
– Понятия не имею, – признался Шольц. – Денег?
– Подымай выше! – усмехнулся Хагг. – Он предложил им на выбор – или освобождение города от всех налогов на сто лет, или в их городе строится университет. И знаешь, похоже, они выберут университет.
– Да быть не может! Вот остолопы!
– Не-ет, Дважды-в-день, ничего ты не понимаешь. Во всех Нидерландах нет ни одного такого заведения, только в Гейдельберге, а это уже Германия. А не всем же по карману ехать за границу! Вот увидишь, они не прогадают. Они уже сейчас выбирают, кому послать приглашения (учёным, в смысле), чтобы они приехали сюда преподавать. Говорят, хотят позвать даже самого Эразма из Роттердама.
– Ну? А кто это?
Ялка слушала вполуха, сидя на берегу, смотрела на воду, на небо, на городские башни, на пролом в стене, на дальние валы разбитых дамб, на корабли и вспоминала. Вспоминала, как она вернулась и увидела опустевший костёр. Прошло больше двух суток с момента казни травника, а она всё никак не могла понять, что было, а чего не было. Сон, явь, видения – всё в её сознании перемешалось, стало неотличимым друг от друга. Старый мир, новый – она не могла понять, в котором все они теперь находятся, но Золтан Хагг был с ними и был жив, а между тем она отчётливо помнила, как он умер у неё на руках. Или ей приснилось? А может, это нынешняя жизнь ей снится? Ялка сидела и боялась шевельнуться, чтобы, не дай бог, случайно не пробудиться. Михелькин принёс ей миску густого горячего супа, неловко улыбнулся и ушёл. В последнее время они почти не разговаривали – в сущности, разговаривать было уже не о чем. Неподалёку Смитте рубил на дрова большое, принесённое волнами бревно. Толстяк теперь казался полностью нормальным, правда, то и дело замирал, прислушиваясь к себе, словно боялся, что безумие вернётся, но помнил ли он о том времени, когда был безумен? Ялка не спрашивала, а Смитте тряс обритой головой и возвращался к своему занятию.
