Вечером в комнату пришел дежурный учлет с бледным, расстроенным лицом. На Кострова он даже не глядел.
— Костров, иди в корпус, все уже построились.
— Прямо вечером меня выгоните? — спросил Костров.
— Кому ты сейчас к чорту нужен. Не до тебя тут, — ответил дежурный, шагая рядом с ним.
— А что случилось? — Костров с испугом заметил, что дежурный дрожит как от холода.
— Батраков разбился.
— Боже мой, как же это?
— Вот так. Сейчас привезли.
— А Маша?
— Она сама видела все. Она и сказала. Они рядом летели. Он устал днем, а вечером решил все же еще раз полететь. Он все тренировался, Он летел на спортивной машине, она ведь неустойчивая… И вдруг сорвался в штопор, низко над лесом, и сразу врезался в лес. Она все видела. Она прилетела и сказала. Сейчас его оттуда привезли.
— Ну и что с ним?
— С ним уже ничего. Сам увидишь. Сейчас будет митинг, завтра похороны.
В коридоре учебного корпуса выстроились все учащиеся и все работники училища. На правом фланге Костров увидел Машу. Она стояла как изваяние, и глаза ее смотрели куда-то далеко. Степанов вышел перед строем, грузная фигура его обмякла, крутые плечи пригнулись. Он не умел говорить речей.
— Погиб очень хороший летчик, — сказал он, — при исполнении служебных обязанностей… — Он задохнулся. — Погиб Саша Батраков… Я давно его знал. Не умею я говорить речей… Вечная память летчику!
Все сняли кожаные шлемы.
На другой день были похороны, и все подходили прощаться, и все время у гроба, как статуя, неподвижно стояла жена и только поправляла все время подушку, — ей все казалось, что виден утопленный в подушке излом черепа. Когда машина врезалась в деревья, она развалилась от удара на части. Это было, когда солнце уже садилось и последние оранжевые лучи упали на исковерканный фюзеляж и на темные ветви дерева, запутавшиеся в обломках самолета. От удара доска приборов врезалась Батракову в грудь, а спинкой сиденья ему разбило сзади голову; и жена все время поправляла подушку под головой, потому что ей казалось, что виден разбитый затылок. Потом ее увели.
После похорон Степанов снова выстроил всех учлетов в коридоре.
— Вы видели теперь, что бывает иногда в нашем деле, — сказал он. — Подумайте хорошенько. Нам нужно учить только тех, кто серьезно относится к авиации. И только тех, кто ничего не боится и не потеряет голову в трудную минуту. В шахматы играют только умные, в авиацию идут только умные и смелые. Это не совсем обычная профессия. Для смелых и находчивых здесь почти нет риска. Нельзя только ошибаться — Батраков был хороший летчик, но ошибся, а летчик, выполняя пилотаж, ошибается только один раз… Тем, кто способен растеряться, лучше этого не дожидаться и самим сейчас уйти, мы на вас не обидимся. Про меня говорят, что у меня нет нервов, но они у меня есть, только они у меня здоровые. У кого нет здоровых нервов, лучше отойти от нашего дела. В этом нет ничего стыдного, это будет просто честно. Мы освободим всех, кто хочет уйти по состоянию здоровья, потому что нервы — это тоже здоровье. Кто хочет остаться в авиации, два шага вперед!
Костров вышел вперед. За ним сразу качнулись многие, почти весь ряд. Костров посмотрел и увидел, что снова стоит в строю людей с серьезными, решительными лицами. Человек шесть остались сзади.
— Молодцы, ребята, честно поступаете, — похвалил их начальник аэроклуба.
И он сумел сделать так, что им не было стыдно и все проводили их хорошо.
— С остальными будем дальше работать, — сказал Степанов. — Можете разойтись.
«Он забыл про меня. Ему сейчас не до этого. Жалко старика, он даже как-то постарел глазами», — подумал Костров.
— Костров, зайдите сейчас ко мне, — сказал, уходя, Степанов.
«Оказывается, не забыл. Пропащее мое дело», — грустно подумал Костров, направляясь за низкой фигурой начальника. Он дошел за ним до самого его дома, куда еще никто не входил из учлетов.
— Входите, что же вы, — сказал Степанов.
В комнате по стенам висели фотографии — портреты летчиков и снимки различных самолетов. На стене висела гитара, под которую он пел свою единственную песню.
— Вам понятно, зачем я вас пригласил? — спросил Степанов.
