Костров молчал.
— По всем правилам математики вы должны были уже лежать там, где лежит Батраков. А мы вас учим не делать этого. Вы должны помнить, что в авиации гибнут очень редко те, кто правильно летает. С Сашей Батраковым обидно вышло. Не люблю я эту спортивную машину, она уже устарела. Она всегда бывает неустойчива, про нее говорят, что дунешь на ручку — и она уже качается… Но в авиации обязательно гибнут трусы или безрассудно смелые. Есть смелость настоящая, а есть безрассудство; смелым по глупости может быть даже любой обыватель, особенно если он с гонором… Голову можно поломать не только на самолете, а и на самой обыкновенной автомашине… Смотря как ездить. Ставить жизнь в копейку могут только те, у кого гроша настоящего нет за душой!
Костров молчал.
— Я хочу, чтоб вы, наконец, поняли, что мне от вас надо, — сказал Степанов.
Костров молчал. Трудно было сказать, как ему стыдно.
— Я за вас поручился полковнику, когда вас выгнать хотели из аэроклуба.
— Я вам дам любое слово. Какое хотите, — тихо сказал Костров.
— Вы мне одно только слово дайте. В том, что когда научитесь, не забудете нас, стариков, которые с вами тут первыми мучились… А то выйдете сами в генералы и не вспомните небось. Как разлетитесь, так ищи ветра в поле.
— Николай Семенович!
— Вас еще много будут учить летать, а вот самому главному я вас тут первый учу. Главное — это отношение к делу. Серьезное должно быть отношение.
— Я это запомню, — сказал Костров.
— Вот посмотрите на эту фотографию. Я вам сейчас скажу, что такое взлет. Парень, который здесь снят, был очень хороший летчик, мой друг. Он сейчас жив, но я говорю «был». Он уже не летчик. Он служит в аэропорту и нам всем завидует. Летать он не может, у него ноги переломаны. А дело было простое. Очень он все торопился, горячая была голова. Поэтому взял лишний бензин, вопреки строгому правилу перегрузил машину. А ночью был снег, и дорожку не укатали. Нельзя еще было взлетать. Он показал в порту всякие срочные приказы, потребовал, чтобы его выпустили. Про лишний бензин никто не знал, его выпустили на дорожку. Стал он взлетать — и не мог поднять машину. Руководитель полетов сказал по командной радиостанции: «Прекратите взлет», — а он будто не слышит, упрямство его заело: как это так, я не взлечу… Оторвался он одним колесом, потом оторвал другое. Успел показать высший класс. Машина поднялась, а скорости не набрала, упала и перевернулась через крыло. Два месяца лежал в больнице, потом пошел под суд.
— Николай Семенович, а можно вас спросить про песню? — неожиданно спросил Костров.
— Про какую песню?
— Что вы все одну песню поете?
— А-а… Это отец мой бывало пел, когда из ссылки вернулся. Давно это было, еще задолго до революции. Теперь вам все понятно?
— Все.
— Что же самое главное?
— Самое главное — это когда скажут: «Станьте в строй!» — стать в строй и стоять в нем как надо. И помнить, что всегда стоишь в строю.
— Правильно. Кто знает, может быть, и вам скоро придется всем быть в строю…
— Разрешите итти?
— Идите.
Костров вышел.
…Прошло много лет. Началась и кончилась война, Степанов давно уже ушел из аэроклуба на фронт; а потом из армии, после войны, — работать на почтовом самолете на дальней и опасной трассе… Однажды он получил из Москвы письмо и вместе с ним фотокарточку. Разглядев ее и прочитав письмо, он, кряхтя, выдвинул из-под своей кровати сундук и достал оттуда планшет с другими фотоснимками. Там же были спрятаны газеты, в которых было описано все, что сделал Герой Советского Союза Костров на фронте.
— Вот ведь как, — сказал Степанов, убирая карточку в планшет. — Нашел меня в моем захолустье. В Москву зовет или сюда прилетит, увидеться хочет.
С этими словами суровый человек медленно достал большой белый платок и вытер глаза. Потом он сердито оглянулся, хотя в комнате никого не было, — он очень дорожил своей репутацией человека без нервов.
I
Три дня шел дождь, три дня не было погоды, и мы застряли на небольшом аэродроме в степи и сидели в бараке и думали, что конца этому не будет. Я такого дождя больше не помню: три дня на землю лило как из насоса, откуда только качали; облака были низкие, и небо было сплошь закрыто, и земля скоро раскисла, взлететь было немыслимо. Место было глухое, аэродром маленький, он был построен в степи временно для какой-то научной экспедиции, и обычно мы сюда не садились, но в этот раз нас всех загнала сюда погода. В степи под дождем, кроме нашего барака, были только самолеты, укрытые брезентом, да еще домик, где жили люди, обслуживающие аэродром, — из этого домика нам стали таскать в бачке еду, когда дело затянулось. И больше не было ничего, выйти было нельзя, и делать тут было совершенно нечего.
