— Я знаю, что ты хитрый. Ты все еще ждешь, не сорвусь ли я где, все еще не веришь мне, — говорил Костров.
— А не рано ли еще тебе верить? Я и правда хитрый, я знаю, что в тебе бесенок еще где-то сидит, — отвечал ему угрюмый человек и давал самое противное задание.
По вечерам, когда делать уже было нечего, учлеты лежали на бугре около аэродрома и смотрели, как к реке спускается солнце. Иногда по вечерам начальнику приходила фантазия полетать самому — то ли для тренировки, то ли просто его самого тянуло в небо, неизвестно: он о своих чувствах никому никогда не говорил. Когда он садился в свою машину, выкрашенную не зеленой, а серебристой алюминиевой краской, все смотрели, как он взлетает.
— Вот это высший класс, — говорил, вздыхая, Вася Лосев.
Машина Степанова не поднималась в воздух сразу, он делал то, что может себе позволить только лишь опытный летчик, — вел ее сначала низко над землей, и постепенно красиво она выходила в небо.
— Я тоже так могу, — сказал Костров и вздохнул. — Только он не позволит. А без разрешения нельзя, я себе дал слово.
— Ты напрасно хвастаешь, — строго сказал Вася. — Это отсюда кажется, что нетрудно так сделать, а на самом деле мы еще до этого не доросли.
Однажды Костров не выдержал. Утром, когда начались полеты и когда Степанов сам смотрел, как они взлетают, машина Кострова вдруг пошла низко над землей — так же, как шла обычно командирская машина.
Степанов крякнул от досады и продолжал следить за взлетом. Лицо его в эти секунды стало напряженным, и когда машина Кострова вздрогнула и качнулась, он один только успел заметить, что случилось. Не имея достаточно опыта, Костров одним колесом задел за землю и только огромным усилием удержал машину и поднял ее вверх. Если бы толчок был чуть сильнее, она бы перевернулась. Теперь она была в воздухе, но одно колесо отлетело, и обломки его лежали в поле. Несчастье только отодвинулось во времени, он не сможет сесть на одно колесо и разобьется при посадке. Он даже мог не заметить, что остался без колеса.
— Загнуть полотнище слева, — сказал Степанов.
Это означало, что у посадочного знака «Т» надо загнуть одну сторону перекладины, чтобы показать летчику, что левое колесо сломано.
Низкая фигура Степанова вся напряглась, острые глаза его следили за машиной. Как он будет вести себя в воздухе, догадался ли он о чем-нибудь? Костров не стал выполнять задания, он кружился над аэродромом. Значит, понял, в чем дело. Сейчас ему там совсем плохо: он думает, что делать. Но как помочь ему, чтобы он собрал в себе всю волю, как не допустить, чтобы растерялся, научить спасти себе жизнь, подсказать, как лучше делать? Если бы во второй кабине был инструктор, он бы посадил машину, но в этот раз Костров летел один.
Теоретически Костров уже знал, что при посадке на одно правое колесо надо сажать машину с креном вправо, ногу и ручку до отказа вправо, чтобы как можно дольше пробежать в этом положении; но рано или поздно машина упадет на левое крыло, и тогда, если скорость пробега уже уменьшилась, она развернется вокруг левого крыла и остановится… Все зависело от того, насколько долго сможет Костров при посадке удержать ее с креном вправо, на уцелевшее колесо… Но мало было уверенности в том, что он сможет это сделать и не разбиться. Лучше было даже не смотреть, как он садится.
Костров стал садиться. Машина побежала по полю, наклонившись вправо, все смотрели на нее, понимая, что в это время Костров вцепился в ручку и только в этом теперь его жизнь, Но вот машина стала заваливаться влево, крыло ткнулось в землю и плавно, вокруг него развернулась машина — уже на исходе скорости. Все бежали через поле к самолету. Костров уже вышел из него — он был бледен, лицо покрыто потом. Его стало тошнить.
Начальник аэроклуба снял фуражку и вытер ее белым платком.
— Стервец высшего класса, — сказал он, — Только больше ему в моем аэроклубе не летать. Выгоню голубчика сегодня же вечером.
Кострова опять отправили в дежурную комнату, и он просидел там до вечера, ожидая судьбы. Ему даже ужинать не принесли, и он сидел один и от тоски и голода ляскал зубами. Дело было совершенно ясное.
