— Не передумал? Уматываешь, значит? Моя половина тоже мечтает поехать в Париж, Мопассана начиталась… Эх, мало я тебя ругал, Мишка! — И поник седой головой. — Смотри, к примеру. Если взять камень и все время швырять, пинать, не давать ему мхом зарасти, он так и останется голым камнем. И человек тоже. Неважно, где ты, важно — кто? Что у тебя за душой? Извини за философию, поезжай. Только удивил ты меня, Кукин. Вроде бы и не было у тебя тяги к большим деньгам… И так сразу сорваться, понимаешь…
Вагоны поползли в сумерках, оставляя позади пустоту и зеленые, красные глазки светофоров.
На станции Полуночная вербованные отогревались в деревянной избе — ждали, когда за ними приедут и отвезут в Лозьвинский леспромхоз.
Михаилу не верилось, что он уже в тайге.
Морозы сковывали двойные рамы окон, и он глянул в оттертый пятачок в мерзлом стекле. На дворе сыпал мягкий снег. За насыпью, похожей на курган, у пристанционного склада виднелись штабеля распиленных бревен и кучи черного угля, еще свежего, недавно выгруженного с платформы. Далее по оврагам стеной тянулись зубья тайги, теснились друг к другу и подступали вплотную к железнодорожной насыпи синеватые ели, могучие сосны, вершины которых чуть поблескивали, охваченные вечерним сумраком. Казалось, деревья-великаны изнывали от своей неподвижности и дремали стоя, зеленея сквозь снег.
Михаил вышел на улицу, нахлобучил на голову шапку. Хотелось взбодрить сонную тайгу криком, чтобы услышать потом эхо… Он кашлянул погромче и точно шарахнул из ружья по дикому безмолвию. Усмехнулся удовлетворенно, затворил поплотнее оплывшую льдом дверь избы и, расставив ноги пошире, стоял, будто ждал чуда. До него донеслись металлические звуки, вплетавшиеся в угрюмые глухие гудки. Должно быть, там, в невидной дали, заводы и рудники — те самые, о которых говорил Казимирович…
В помещение возвращаться не хотелось, хотя мерзли ноги и уши. Не хотелось слышать возню ребятишек и неопрятных на вид людей, которые только и знают бегать в поисках горячей воды, всю жизнь, наверное, вот так мыкаются по белому свету, привычно кочуют с места на место. Трудно и некогда им, видно, обрастать мхом на месте — голые камни с натруженными мозолями, не знающие покоя и отдыха. Все ищут, где лучше. Ведь и неглупый, веселый нрав у этого люда, а несет же их в дебри таежные!..
Облака плыли в ту сторону, откуда он приехал, и застревали мутной пылью в хребтах темного ельника. От кургана, взвихряя снежное серебро, ехала к станции машина. Не дотянув до дороги, погасила фары.
Михаил спохватился, пошел поднимать людей и первым выскочил с чемоданами и сумкой. За ним табором повалили остальные.
— Попхни, эй, дядь! — дернул его за хлястик голосистый малец, похожий на Илюху. Наверное, из драчунов.
Подсадив его, Михаил помог залезть в кузов и худенькой девушке. Уместились, но тут же стали замерзать. Шутка ли, из тепла на холод!..
Ехали мимо рудников, проваливаясь на ухабах и зарываясь в сугробы, петляли круто, а тайге конца не видно. Машину бросало на повороте, трясло доски, на которых они сидели, и Михаил почувствовал, как в бок ему упирается чей-то локоток. Он повернулся. Спряталась в шубу соседка, несмело выглядывает из мехового воротника ее раскосое личико. Сосновые лапы с шишками часто ударяли по брезенту, и в прорванную дыру мелко порошило снегом. Тогда девушка жмурилась, весело косилась и разжимала в улыбке бледные лунные губы. Глаза ее, колючие, тихие, напоминали Натальины: словно в трясину затягивают, безмолвствуют, как эта тайга. Михаил поежился от неожиданного сходства, вспомнил проводы, Илюшу, который просил его привезти живую белку… И надо же — ключ от дома увез с собой, остался у него в кармане! Нехорошо как вышло. Жена с вокзала явилась к себе и давай, конечно, двери выламывать, заодно и его поминать недобрым словом…
— Держись за меня, — прислонился он к соседке.
Она покачала головой.
— Вылетишь за борт, вон как качает! Я говорю — держись! — громче повторил Михаил…
В морозном воздухе запахло жильем и дымом. От огоньков рассеялись снеговые облака, и видно было, как луна катится по крышам, догоняя машину.
