Раньше Михаил негодовал, глядя на такие безобразия, а сейчас ему не до того было. Настроился в дорогу дальнюю, где уж тут кипятиться.
Вошли в вагон-столовую. На столе были разбросаны шахматы. Борщов покряхтел, жалуясь на преклонные годы, и показал Михаилу на стул. Сгреб фигуры, сдернул с рук кожаные перчатки.
— Бесповоротно надумал уезжать, Кукин? Или пугаешь?
— Пора, — ответил Михаил, ожидавший этого вопроса.
Борщов ухватил шахматную фигурку, царапнул крепким ногтем по лаку.
— Неволить не могу, не имею права. Срок вербовки кончился. Однако, может, останешься? Повысим в должности, дадим две-три бригады орлов, раз надоело воевать с девчатами… Не думай, что заманиваю. Сколько ты ни работал, всегда не меньше ста процентов. И с людьми ты ладишь. Редко такое у нас случается, потому ты и нужный, необходимый нам человек.
— Нет, не уговаривайте, — решительно сказал Михаил. — Перевоспитывайте свои кадры. А это не выход… выезжать на совестливых. Конечно, и тут остаться можно, но у меня другие планы.
— Какие же, если не секрет? Жена, ты сам говорил, не ждет.
— Покупка одна подвернулась… Кое-кому хочется нос утереть. Да и тянет на старое место.
— Та-ак… А скажи мне, Кукин, тебе Розку не жалко?
— Ну, куда поехали! Это уж дело личное. Разведусь официально, тогда и видно будет: жалко или забудется моя жалость.
— Смотрю я на тебя, Кукин, и не пойму: или ты дыму на себя напускаешь?.. У нее же нет никого, кроме бабки и тетки. Девка-то со всей душой к тебе, а ты в сторону.
— Ко мне и другие… со всей душой, — нахмурился Михаил. — Вот и вы, Илья Евгеньевич…
Борщов встал, приглушая в себе задетое самолюбие, и закончил:
— Эх, Кукин, Кукин, ты думаешь, Борщов только о «кубиках» заботится?.. Ладно, будем считать — не получилось у нас разговора.
С этими словами начальник повернулся и вышел.
Посидев недолго, Михаил поднялся из-за стола и тоже направился к выходу. Но чуть не столкнулся лицом к лицу с Розой. Растерянная от волнения, она проговорила слабым, прерывающимся голосом:
— Миша, не уезжай! У нас же… будет ребеночек. Твой… и мой. Я люблю тебя.
Михаил помял шапку, угнул голову.
— Все равно будет по-моему… А тебе советую уходить в садик или библиотеку. Пора на легкий труд.
— Мишенька…
— Опять! — досадливо поморщился Михаил и хотел обойти Розу.
Но та всколыхнулась, обняла его, прильнув горячей и мокрой от слез щекой.
— Остынь, — глухо выдавил Михаил, не переносивший слез. — Люди сейчас войдут, уймись.
Оторвал от себя тонкие, почти детские руки, грубо толкнул коленом дверь и оказался на улице. Проваливаясь в сугробы, заспешил в поселок. По дороге то и дело натыкался на стволы тонких березок, которые, казалось, как и Розка, преграждали ему путь. Но он все шел, не оборачиваясь, к поселку, над которым красным шаром висело заходящее солнце. Не видел Михаил, как провожала его заплаканным взглядом Роза: казалось ей, что одумается он сейчас, распрямит свои дюжие плечи, схватит ручищами солнце и вскинет его над головой, чтобы осветить ее судьбу, не затуманить морозной мглой…
Ночью Михаил выбрался с чемоданом на хорошо укатанную дорогу, по которой возили лес. Прислушался к лаю собак на горе и бегом пустился на станцию.
В станционном домишке было накурено недавно уехавшими пассажирами. Он узнал, что прибытие следующего поезда через сутки, и тут же пропала его лихость. Если бы не пурга, можно бы вернуться в поселок, отваляться у Аникея. Да куда уж теперь, в такую непогоду…
Удрученный бездельем, Михаил не знал, как убить время. С чемоданом он несколько раз выходил из помещения, промерзал до костей, задирая голову в мутное пуржистое небо… Вспоминал, как приехал сюда, на эту станцию, как посадил Розу в кузов машины, а потом, сидя под брезентом, познакомился с ней на свою беду… И сам себе не поверил, что отбыл здесь, в тайге, полных два сезона, даже чуть больше…
Снегом заметало железнодорожную насыпь и лес. Две лампочки, болтавшиеся на столбах, освещали скудным светом штабеля досок, кучи угля, сторожевую будку, склады. В жиденьком свете, исходящем от тусклых маленьких лампочек, густо веяло мучнистой пылью.
